Гарики из Атлантиды. Пожилые записки

Он подходил к блестящему софисту, самоуверенно глаголившему в толпе заплативших за сеанс почитателей, к государственному мужу, упоенному почтительным вниманием сограждан, к успешливому деятелю, набитому здравым смыслом, — и негромко задавал вопросы. Скромные и очень вежливые, как раз на тему произносимого монолога. Получал уверенные и снисходительные ответы, просил позволения спросить еще. (Знаменитая ирония Сократа — это не тонкая насмешливость тона и содержания в нашем сегодняшнем понимании иронии, а почтительное симулирование скромности и даже самоуничижения, в отличие от высокопарной хвастливой самоуверенности — спеси.) Выслушав новые ответы, спрашивал опять. И через короткое время прямо на глазах толпы властитель ее дум беспомощно барахтался в противоречиях, им же самим только что нагороженных, растерянно пытаясь увязать свои собственные взаимно уничтожающиеся суждения. Сократ не издевался и не злорадствовал, он сам сожалел и сокрушался. Путая других, говорил он, я сам не разбираюсь тоже, нет у меня уверенного понимания, я путаюсь не в меньшей мере.

И единственное, на чем он твердо настаивал, — на обязательности непрерывного размышления. Ибо, говорил он, его личная мудрость состоит лишь в осознании своего полного непонимания всего на свете, откуда и готовность обсуждать любые проблемы. И если можно говорить, что есть у разума моральные качества, то их Сократ явил сполна: безоглядную пытливость, уникальную терпимость к несогласию и абсолютную непредвзятость подхода к любой теме. (Я это не сам придумал, а откуда-то списал, но, видит Бог, источника не помню.)

И никакой особой нравственной системы он тоже не провозгласил, кроме разве нехитрого (и ненового) утверждения, что «счастлив справедливый человек». У него, правда, было четкое представление об идеале человеческого поведения в этой жизни: рассудительность, независимость, справедливость и полное отсутствие боязни (о каком бы виде страха ни шла речь). Так как сам он свято следовал этому идеалу, то сама его жизнь является лучшей из нравственных систем — живым примером.

С неких пор, о ком бы я ни думал, перебирая значимые для меня знакомые имена, всплывают в памяти немедля те или иные подробности в судьбе так неслучайно полюбившегося мне древнего грека. И неважно мне, что был он великим философом, а важней гораздо, что во всех столетиях и всюду оказывается схожесть в судьбе тех, кто посреди своей эпохи решается во что бы то ни стало быть самим собой. И просто протекают эти судьбы сообразно времени, и потому мы так надменно заблуждаемся, почитая уникальным и непревзойденным именно свое столетие.

Но глупо отвлекаться от Сократа. У меня из разных книжек предостаточно надергано историй.

Был отец его каменотес и ваятель, мать — повитуха. Достаток, очевидно, был средний — именно это сословие попадало в гоплиты (тяжеловооруженные пехотинцы), в каковом качестве и участвовал молодой Сократ в трех крупных сражениях. В первом же из них он настолько отличился бесстрашием и находчивостью, что заслужил награду, от которой отказался в пользу Алкивиада (да-да, того самого впоследствии знаменитого политика и стратега). Отказался по забавной причине: полагал, что награда гораздо более обрадует, поощрит и подстегнет нескрываемо честолюбивого приятеля, ему же самому она вполне до лампочки. Свое полное безразличие к успехам Сократ уже тогда осознавал, его совсем иное в жизни занимало, и уж в этом он себе не отказывал. Вот записанное впоследствии воспоминание современника о поведении Сократа на отдыхе в военном лагере: «Когда однажды рано утром его охватило раздумье, он стоял на месте и так как не мог осилить мысли, то, не уступая, продолжал стоять и размышлять. Наступил полдень… Настал вечер… Он продолжал стоять до утра и до восхода солнца».

Из такого рода мелких подробностей вырисовывается очень привлекательный образ. Стойкое мужество на поле боя (даже при поражении, когда вокруг добивают бегущих), полное пренебрежение к холоду и жаре, голоду и жажде, хвале и ругани, способность выпить больше других (ей-богу, не сам придумал), не теряя ясности ума, если течет интересная беседа, спокойная умеренность в разнообразных радостях плоти. И это без всякого ханжества, он никого не осуждает за чрезмерный в таком деле азарт. А его сдержанность — не пустая бесполая добродетель, могущая вызвать только жалость и раздражение, — нет, это победа воли и ума. Ибо однажды опытный физиономист Зопир отметил с удивлением на лице Сократа признаки чрезвычайной чувственности, и, обрывая возмущенные протесты учеников, Сократ с усмешкой подтвердил: «Зопир угадал верно, просто я осилил свои страсти». Полное самообладание, лучезарное спокойствие, ровное ко всем доброжелательство, мягкая ирония (и в нашем сегодняшнем понимании), постоянная готовность думать и обсуждать.

И тут, конечно, вскинется читатель, много лет отравлявшийся назидательной сопельно-слащавой литературой, и воскликнет справедливо и возмущенно, что уже в зубах навязли этакие светлые облики, такие фальшаки читал он вдоволь и по горло ими сыт.