Гарики из Атлантиды. Пожилые записки

И пятеро послушно вышли в путь. Но только четверо отправились за жертвой, а Сократ спокойно и как бы естественно свернул с дороги и пошел домой. Знал отлично, что его за это ждет, но улыбнулось счастье: тирания пала. К тому времени уже почти никто, пожалуй, не помнил о военных доблестях Сократа, ибо сам он не заботился об этом. А вот гордое и независимое поведение последнего времени было замечено вполне, и философ мог теперь стремительно выдвинуться на волне восстановления демократии, ибо сограждане помнили, как он только что рисковал жизнью, будто и не ценя ее вовсе.

Но оказалось, что он очень любит жизнь и хочет приносить Афинам пользу, а поэтому — именно поэтому — категорически отказывается от общественных постов и назначений. Полагая, что разумней и порядочней оставаться частным человеком, не завися от кипения страстей на политическом ристалище. Ибо именно в этом качестве ему удобней обличать бесчестие, несправедливость и корысть — не зря уже на самом исходе жизни он сравнит себя с оводом.

И вообще он удивлялся, часто вслух об этом говоря, с какой легкостью афиняне берутся за бразды правления государством. Более того, даже стремятся ухватить эти бразды, наивно полагая, что их желания, энергии и незамысловатого житейского опыта (плюс умение приносить жертвы богам) достаточно, чтобы влиять на человеческие судьбы. Хотя во всех других областях существования предпочитают знатоков своего дела. Сократ беседовал с одним из видных политиков, ожидая набраться мудрости. И не замедлил обнародовать свое полное разочарование: «Этого-то человека я мудрее, потому что мы с ним, пожалуй, оба ничего хорошего и дельного не знаем, но он, не зная, воображает, будто что-то знает, а я если не знаю, то и не воображаю».

Нехороший он, Сократ, нехороший, всем подряд говорит прямо в глаза все, что он о них думает, или своими наивными вопросами ловит на скудости души, поспешливой жадности, моральной неопрятности и умственной темноте. Нехороший. А какой некрасивый! Приплюснутый широкий нос, вывернутые ноздри, немигающие глаза навыкате с прямым неподвижным взглядом, огромный живот. Прямо еврей какой-то, а не благородный древний грек. (В те благословенные античные времена был уже вовсю известен, цвел и не скрывался антисемитизм, так что вполне могло сравнение такое прийти в голову согражданам Сократа.)

И в семье у него явно не все в порядке. Вон как честит его крутая и сварливая жена Ксантиппа, упрекая, что дома бедность и запустение, что трое детей, а муж повсюду шляется и праздно болтает, отмахиваясь от жены, как от докучливой осенней мухи. Лучше бы навел порядок в своем доме этот мудрец, завел какой-нибудь достаток, а потом пускался поучать других.

О, как мне жалко бедную Ксантиппу! Как понятны мне ее печали: ведь она хотела мирной и уютной древнегреческой семейной жизни, для того и выходила замуж, а достался ей — Сократ. Он, кроме всего прочего, чуть ли не каждый день после удачной беседы, а точнее — не желая ее прервать, звал к себе в дом случайных собеседников и давних приятелей, встреченных по пути. Мне кажется, отсюда и легенда о Ксантиппе, как-то выплеснувшей ему суп в лицо: она просто хотела показать, как его мало, этого оставшегося супа. Навсегда остаться в памяти потомков символом крикливой и скандальной бабы — незаслуженно жестокая участь для этой подлинно несчастной женщины. Но ничего уже не переменишь. Вряд ли замужем за Сократом вела бы себя намного лучше даже белокрылая ангелица.

Многие афиняне как огня, как голоса вдруг ожившей и заговорившей совести, боялись добродушного, благожелательного, сочувственного вопроса, часто задаваемого Сократом: «Не стыдно ли тебе заботиться о деньгах, чтобы их было у тебя как можно больше, о славе и почестях, а о разуме, об истине и о душе своей не заботиться и не помышлять, чтобы она была как можно лучше?» Естественное отношение к человеку, задающему такой вопрос, всех откровеннее выразил некогда Алкивиад, влюбленный в Сократа, боготворивший его, и тем не менее: «Этот человек заставил меня испытать чувство стыда. Он один только пробуждает во мне раскаяние… И часто, очень часто я желал, чтобы его не было больше среди живых людей».