Гарики из Атлантиды. Пожилые записки

Я засмеялся. Я был счастлив. Я даже не знал, что так люблю красиво одеваться. Борис Львович высунулся, поманил моего приятеля, и мы свободно уместились в шкафчике втроем.

— Тебе сейчас я принесу костюм, — сказал Борис Львович. — У тебя нечастый размер, ты такого сроду не найдешь.

Костюм явился столь же немедленно, и у приятеля лицо стало таким же, как у меня. Он робко спросил о цене, она была такой же мизерной, как у пальто. Что все тогда ходили в таких дешевых одежках из братских стран народной демократии, я обнаружил позже. А сейчас я занят был кошмарной мыслью, что нас приняли за каких-то знакомых и вот-вот последует разоблачение. Но ведь отнять пальто он уже не может, думал я. Лишь в этом шкафчике, где он стоял ко мне вплотную, рассмотрел я, что он нисколько не моложе того ушедшего старичка. А Борис Львович негромко меня спросил:

— Кто вас прислал?

— Наум Семенович, — ответил я, ни на мгновение не задержавшись. Что еще я мог ответить? И по-снайперски попал. Так новички, присевшие за стол впервые, выигрывают в рулетку.

— Ой, Наум-Наум, — слегка запричитал наш благодетель. — Он помог мне сделать поминки по отцу, который мне приснился ночью и сказал: «Борис, ты почему не делаешь по мне поминки?»

Мы вытиснулись из примерочного шкафчика, и старик стал заворачивать наши покупки. Приятель конфузливо сказал, что у него с собой нет этих денег и что он может привезти их через час. Борис Львович сунул ему в руки перевязанный пакет и пояснил ворчливо:

— У меня что же — нету совести, чтоб я вам не поверил?

Он вышел из-за прилавка, чтобы проводить нас.

— А Наума очень любит мой зять Слуцкий, — сказал он.

— Поэт? — спросил я, обалдев от изумления. В те годы я обожал стихи Слуцкого и знал десятки наизусть.

— Какой поэт! — презрительно поморщился старик. — Мой зять играет на аккордеоне. Его знает вся Москва, его зовут со свадьбы на свадьбу, и он столько ездит, что уже даже не играет.

Старик стоял сейчас на месте, где стоял его собеседник, и прерванный моим приходом разговор вдруг явно вспомнился ему. Он помрачнел и горестно сказал в пространство:

— Нет, мы живем не зря. Мы так затем живем, чтоб наши дети поняли, что им так жить нельзя.

И с этим мы ушли. А то последнее, что говорил старик, в меня запало навсегда и ожило, когда я стал читать о подсознательных психологических защитах, помогающих нам выжить в этом мире.

Мы все живем, годами нарушая собственные представления о нравственности. Если взять библейские хотя бы заповеди, то разве только «не убий» останется для большинства из нас покуда не преступленной. «Не укради» — еще туда-сюда (я лично не безгрешен), что же касается категорического запрета желать жену ближнего своего, то пусть любой, кто в этом чист, придет и кинет в меня камень. Но дело даже не в библейском перечне, мы часто совершаем нечто, чего сами долго бы стыдились. Если бы помнили. Или вдруг не нашли причин, которые оправдывают нас. А неприятности, которые мы доставляем людям? А житейские нечестности и стыдные слабости, которыми богата жизнь любого? А несправедливости, мимо которых мы проходим каждый день, не оглянувшись? А как мы ухитряемся переживать (и невозвратно забывать) наши потери, неудачи и утраты? Почему, наконец, мысль о неизбежной смерти нам не отравляет жизнь ежесекундно?

Когда читать я начал о подсознательных психологических защитах, имя Фрейда (первооткрыватель — он) и все его работы были за глухой стеной молчания и табу. Собирал я крохи и обрывки, всех расспрашивал, какие-то ловил случайные статьи — к тому я это вспомнил, что недавно видел курс обыденных учебных лекций о защитах, и обидно стало мне, что мы за знания азов простейших непомерную платили цену.

А механизм психологических защит по сию пору неизвестен, только все согласны, что он есть. Он охраняет наше равновесие душевное, он борется с нападками тревоги, успокаивает совесть, поддерживает самоуважение, утешает и стирает боль обид, потерь и ущемлений, превращает поражения в победы.

А чтоб не разливаться соловьем, я лучше сухо перечислю несколько приемов и ходов этих защит. Психологи уже давно их обозначили.

Вот первый. В нас является вдруг мысль, в которой — объяснение и оправдание поступка, могущего вызвать стыд и муки совести, душевную печаль и угнетенность; но мелькнула эта мысль — и все покрыто мягким флером толкования. И вмиг объяснены (понять — простить):

и трусость (иного выхода не оставалось, так разумней, плетью обуха не перешибешь, я еще понадоблюсь для светлых дел);

и бесчеловечность (надо было так для общей пользы, а другие это сделали больней бы);

и нечаянная подлость (я хотел как лучше, но последствий недопонял, это можно все исправить, сам он виноват, ему отчасти это по заслугам);

и нечестность (никому от этого не хуже, а от выгоды своей только дурак уходит, почему это должно другим достаться?);

и корысть любого толка (все так поступают, я ради детей, а не на ветер);

и апатия бездушной лени (все равно ничем и никому не поможешь, так устроен этот подлый мир, и ничего в нем не исправишь);