Гарики на каждый день

Человек – это тайна, в которой
замыкается мира картина,
совмещается фауна с флорой,
сочетаются дуб и скотина.

Взрывы – не случайный в мире гость;

всюду то замедленно, то быстро
воздух накопляет нашу злость,
а она – разыскивает искру.

По странам и векам несется конница,

которая крушит и подчиняет;
но двигатель истории – бессонница
у тех, кто познает и сочиняет.

На безрассудства и оплошности

я рад пустить остаток дней,
но плещет море сытой пошлости
о берег старости моей.

Глядя, как играют дети,

можно быть вполне спокойным,
что вовек на белом свете
не пройдут раздор и войны.

Когда усилия науки

прольют везде елей и мед,
по любопытству и со скуки
все это кто-нибудь взорвет.

Служа истории внимательно,

меняет время цену слова;
сейчас эпоха, где романтика
звучит как дудка крысолова.

Весомы и сильны среда и случай,

но главное – таинственные гены,
и как образованием ни мучай,
от бочек не родятся Диогены.

Бывают лица – сердце тает,

настолько форма их чиста,
и только сверху не хватает
от фиги нежного листа.

Душой своей, отзывчивой и чистой,

других мы одобряем не вполне;
весьма несимпатична в эгоистах
к себе любовь сильнее, чем ко мне.

Когда сидишь в собраньях шумных,

язык пылает и горит;
но люди делятся на умных
и тех, кто много говорит.

Всегда сильней и выше песенник,

и легче жить ему на свете,
в ком веселей и ярче висельник,
всегда таящийся в поэте.

Воспев зачатье и агонию,

и путь меж ними в мироздании,
поэт рожден прозреть гармонию
в любом и всяком прозябании.

В стихах моих не музыка живет,

а шутка, запеченная в банальности,
ложащаяся грелкой на живот,
болящий несварением реальности.

Нельзя не злясь остаться прежним

урчаще булькающим брюхом,
когда соседствуешь с мятежным
смятенно мечущимся духом.

Жрец величав и строг. Он ключ

от тайн, творящихся на свете.
А шут – раскрыт и прост. Как луч,
животворящий тайны эти.

Владыка наш – традиция. А в ней –

свои благословенья и препоны;
неписанные правила сильней,
чем самые свирепые законы.

Несмотря на раздор между нами,

невзирая, что столько нас разных,
в обезьянах срослись мы корнями,
но не все – в человекообразных.

Наука наукой, но есть и приметы;

я твердо приметил сызмальства,
что в годы надежды плодятся поэты,
а в пору гниенья – начальство.

Я повзрослел, когда открыл,

что можно плакать или злиться,
но всюду тьма то харь, то рыл,
а непохожих бьют по лицам.

Жизнь не обходится без сук,

в ней суки с нами пополам,
и если б их не стало вдруг,
пришлось бы ссучиваться нам.

Слишком умных жизнь сама

чешет с двух боков:
горе им и от ума
и от мудаков.

Талант и слеп и слишком тонок,

чтоб жизнь осилить самому,
и хам, стяжатель и подонок
всегда сопутствуют ему.

Когда густеют грязь и мрак,

и всюду крик: «Лови!,
товарищ мой! Не будь дурак,
но смело им слыви.

В эпоху страхов, сыска, рвения –

храни надменность безмятежности;
веревки самосохранения
нам трут и душу и промежности.

Чтоб выжить и прожить на этом свете,

пока земля не свихнута с оси,
держи себя на тройственном запрете:
не бойся, не надейся, не проси.

Добро уныло и занудливо,

и постный вид, и ходит боком,
а зло обильно и причудливо,
со вкусом, запахом и соком.

Пугаясь резких поворотов,

он жил и мыслил прямиком,
и даже в школе идиотов
его считали мудаком.

Чтобы плесень сытой скудости

не ползла цвести в твой дом –
из пруда житейской мудрости
черпай только решетом.

Определениям поэзии

спокон веков потерян счет,
она сечет сердца, как лезвие,
а кровь у автора течет.

Сколь часто тот, чей разум выше,

то прозябал, то просто чах,
имя звук намного тише,
чем если жопа на плечах.

Устройство мироздания жестоко

по прихоти божественной свободы:
убийствами поэтов и пророков
к их духу причащаются народы.

В цветном разноголосом хороводе,

в мелькании различий и примет
есть люди, от которых свет исходит,
и люди, поглощающие свет.

Есть люди: величава и чиста

их личность, когда немы их уста;
но только растворят они уста,
на ум приходят срамные места.

Люби своих друзей, но не греши,

хваля их чересчур или зазря;
не сами по себе мы хороши
а фону из гавна благодаря.

Бесцветен, благонравен и безлик,

я спрятан в скорлупу своей типичности;
безликость есть отсутствие улик
опасного наличия в нас личности.

Властей пронзительное око

отнюдь не давит сферы нижние,
где все, что ярко и глубоко,
свирепо травят сами ближние.

Всегда среди чумы и бедствий

пируют хари вместе с ликами,
и не смолкает смех в соседстве
с неумолкающими криками.

У нищих духом струйка дней

журчит ровней и без осадка,
заботы бедности скудней
богатых трудностей достатка.

В года кошмаров, столь рутинных,

что повседневных, словно бублики,
страшней непуганых кретинов
одни лишь пуганые умники.

Прости, Господь, за сквернословья,

пошли всех благ моим врагам,
пускай не будет нездоровья
ни их копытам, ни рогам.

О чувстве дружбы в рабской доле

сказал прекрасно сам народ:
кого ебет чужое горе,
когда свое невпроворот?

Наши дороги – простор и шоссе,

легок житейский завет:
думай, что хочешь, но делай, как все,
иначе – ров и кювет.

Сквозь вековые непогоды

идет, вершит, берет свое –
дурак, явление природы,
загадка замыслов ее.

Не меряйся сальным затасканным метром

толпы, возглашающей славу и срам,
ведь голос толпы, разносящийся ветром,
сродни испускаемым ею ветрам.

Кто хоть недолго жил в тюрьме,

чей хлеб неволей пах,
те много знают о дерьме
в душевных погребах.

Есть индивиды – их участь сурова,

жизнь их легко увядает;
камень, не брошенный ими в другого,
в почках у них оседает.

Вновь, как поганки в роще мшистой,

всегда внезапны, как нарывы,
везде растут марксималисты
и жаждут жатвы, сея взрывы.

Всегда и всюду тот, кто странен,

кто не со всеми наравне,
нелеп и как бы чужестранен
в своей родимой стороне.

Те души, что с рождения хромые,

врачуются лишь длительным досугом
в местах, где параллельные прямые
навек пересекаются друг с другом.

Чем дряхлый этот раб так удручен?

Его ведь отпустили? Ну и что же.
Теперь он на свободу обречен,
а он уже свободно жить не может.

Если крепнет в нашей стае

климат страха и агрессии,
сразу глупость возрастает
в гомерической прогрессии.

Не гаснет путеводная звезда,

висевшая над разумом и сердцем
тех первых, кто придумал поезда,
пошедшие в Дахау и Освенцим.

Откуда столько псов с кипящей пастью,

я понял за прожитые полвека:
есть холод, согревающийся страстью
охоты на живого человека.

На людях часто отпечатаны

истоки, давшие им вырасти;
есть люди, пламенем зачатые,
а есть рожденные от сырости.

Опять стою, понурив плечи,

не отводя застывших глаз:
как вкус у смерти безупречен
в отборе лучших среди нас!