Гармония – моё второе имя

А ничего не произошло. Воскрешение души оказалось всего лишь последним содроганием кобылёнки. Метастазы логики настолько глубоко поразили даже «детские» очаги души, что достаточно было «в высшей степени случайной встречи на Сенной», чтобы чары вновь опутали нетвёрдую душу доброго Роди. Стоило ему «вдруг, внезапно и совершенно неожиданно» (мастерство оттеночных градаций в романе – на уровне эксцентрики) узнать, «что завтра, ровно в семь часов вечера» Лизаветы, старухиной сестры не будет дома, «и что, стало быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна », как сон (жизнь!) был забыт, а явь (чары!) затуманила рассудок. «До его квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошёл к себе, как приговорённый к смерти. Ни о чём не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что всё вдруг решено окончательно».

Вот это и есть высшее психологическое мастерство как способ лепки персонажа. Подлинное воскресение души возможно только через подлинное страдание, следовательно, через подлинное преступление. Искушение Родиона Раскольникова, испытавшего однажды обаяние смерти, не могло развеяться само по себе, всего лишь контрдвижением души. Если ты не Сонечка, надо жизнью воспитать вкус к страданию, перестать бояться его и через него идти к воскрешению.

Итак, через преступление – к воскрешению. Иной, усечённый путь, – это всего лишь жалкий экстерн вместо подлинных университетов, всего только слова, слова. Необходим же титанический, непередаваемый словами труд души как самый главный аргумент против козней разума.

И Родион Романович Раскольников вступил на Голгофу.

Добро пожаловать вслед за ним, читатель.

3. Поединок

В тот роковой вечер понедельника, неуловимо перешедшим в полночь, мы с Гошей решили драться на дуэли. Вернее, это он так решил, а я не нашел в себе сил отказаться. На рапирах. И вовсе не потому, что это оружие было вывешено на стену в первом акте, то бишь, в первой книге, и, следовательно, по законам искусства в середине третьей книги неотвратимо наступил момент, чтобы его снять и пустить в дело. Вовсе нет. Просто так бывает в жизни.

Есть такой подлый финт – убивать благородством. И Гоша владел этим финтом виртуозно. Бесподобно.

– Убить тебя и костей не найти в молочной реке – банально; съесть – неромантично, да и противно, – размышлял он после того, как поведал мне сагу («шнягу», на жаргоне человека бывалого, к которому (жаргону) он прибегал с исключительным художественным тактом, без перебора – чтобы эффектно подчеркнуть экзотику и уникальность случившегося там или сям) о северных привидениях, с которыми ему пришлось сражаться уже в Минске, в собственном доме. – А делать с тобой что-то надо. Ты ведь любишь Марину?

– Ага, – согласился я.

– Ну, вот, видишь. А я ее сегодня изнасилую. По праву мужа. Ты ведь не сможешь этого мне простить, рыцарь печального образа?

– Давай драться сейчас, economicus.

– Сейчас – не время. Мы банально пьяны, как сукины дети, поэтому это тоже неромантично. Пьяный дебош? Увольте, коллега. Предпочитаю на трезвую голову и с чистой совестью.

– А завтра что изменится?

– Завтра у тебя появится повод, а у меня уже есть причина.

– Какая причина?

– Ты ведь бросил мне вызов, не так ли?

– Возможно. Но я что-то не заметил этого.

– Ты начинаешь извиняться?

– Боже упаси! Я тебя изуродую, как бог черепаху. Несомненно. Как дам тебе по ауре – из тебя дух вон. Но вызов… Ты недостоин вызова.

– Вот это и есть вызов. Ты забыл испугаться меня.

– Разве?

– Поверь мне.

– Ладно, тебе виднее.

– Неужели ты думаешь, что я допущу, чтобы моя женщина нашла мужчину сильнее меня, даже если такие существуют? Я выжгу вокруг себя пространство в радиусе семи миль. Я не оставлю ни одного свидетеля против себя на этой земле. Вам не быть вместе. Ты понял?

– Не совсем.

– Завтра поймешь. Клянусь своей красотой, – без улыбки изрек нечто бордельное г. Го.

После чего мы скрупулезно обговорили детали поединка – я и не подозревал, что существенных мелочей так много. Место, секунданты, регламент, правила боя, записки «в моей смерти прошу никого не винить» (и далее – «шняга» от руки о мотивах идиотического самоубийства; «шнягу», кстати, я отказался писать наотрез), родственники, близкие и еще куча всякой дребедени. Сколько же условностей в жизни человека! И даже в его смерти. А все потому, что человек – существо социальное. Нет, биосоциальное. И только во вторую очередь и только в редких случаях – духовное.

– Так не сдрейфишь, корнет?

– По-моему, это было бы даже глупее, чем драться на дуэли.

– Ну, вот, молодец, молодец. Только завещание написать не забудь.

– Я завещаю нашим с Мариной детям мою шпагу и от мертвого тебя уши.

На что он мне гадко ответил:

– Спокойной ночи.

И, любезно проводив до двери, интимно вопросил: «Завтра?»