Гармония по Дерибасову

Еще месяц назад Митька-Козел, оторванный матерью-одиночкой от Ташлореченска, был единственным представителем одной из двух существовавших в Назарьино неформальных молодежных групп. Вторую группу представлял приемыш Матрены Дерибасовой — Андрюшка, который отказался при получении паспорта от фамилии приемной матери, взял себе неслыханную для Назарьино фамилию Панков, да еще требовал, чтобы ему прямо в паспорте проставили ударение на первом слоге. А когда ему отказали, сделал это сам. Но Назарьино плевать хотело на формальности и прозвало единственного панка — за его гребень — Петухом.

Из-за Андрея Петуха, собственно, и погибло в Назарьино все неформальное молодежное движение. Андрюха не мог быть сам по себе, как Митька-Козел, все глубже погружавшийся в раскаленный поток музыкального металла.

Приехал Митька в Назарьино с матерью, стареньким магнитофоном, рюкзачком кассет и тоской в глазах. После школы он уходил на берег Назарки и дотемна все слушал и слушал свои ансамбли. Музыка выковывала на наковальне памяти видения Ташлореченского зеленого театра и сотни рук, вскинувшихся в единой «козе», когда в пьянящей какофонии образовалось окошко, в которое музыканты выкинули, как флаг, фразу: «В огне рождается металл!»

«М-ме-ме-та-а-лл! — кричал Митька. — М-ме-ме-та-а-аал!» — и сам трезвел от ужасающего одиночества своего крика.

Вечерело. В прохладе застывали звуки раскаленного металла — садились батарейки. Заводили любовные песни лягушки, вдалеке за околицей начинала ежевечерние страдания гармонь. Пахло тиной и навозом. Плескалась об илистые берега Назарка, медленно унося течением звезды. Появлялся молодой месяц, и к рогам его устремлял юноша свою «козу», звеня, как кандалами, металлическими браслетами, и уже совсем по-иному звучал его клич. Но лишь встревоженно и тоскливо мычали из своей купальни запоздалые коровы, да равнодушное эхо возвращало отброшенное черным монолитом Лукового леса:

— …та-а-алл!…а-а-алл!

Ни один металлист «от Ромула до наших дней» не мог вложить в заветное слово столько разных чувств: и счастье сопричастности, и безысходное отчаяние изгнанника, и тоску по утрате, и протест против всего мира, и вызов жестокой судьбе, и жажду любви, и агрессивность, и самоутверждение, и мечту, и… да мало ли что еще мог обложить в одно слово Вергилий «металла» — Митька Скуратов по прозвищу Козел.

Нет, не таков был Андрюха Петух. Человек непосредственного действия, он не мог и не хотел предаваться одиночеству и воспоминаниям. Он нес культуру и прогресс в сельские массы: вымазавшись яркими красками, с серьгой в ухе, со склеенными в петушиный гребень волосами, одетый в иноземные лохмотья, он выпрыгивал, как черт из табакерки, перед чинными и осанистыми назарьинскими старухами и, смерив их презрительным взглядом, исчезал.

Так же неожиданно, как прыщи в переходном возрасте, выскакивали на крепких назарьинских заборах непонятные и, по всей вероятности, неприличные надписи, вроде: «Бей фур, как кур!» или «Убей фуру на радость маме».

Назарьино понимало, что так не по-людски метить заборы могли либо Козел, либо Петух. Но Назарьино несправедливости не любило. Поэтому был поставлен следственный эксперимент: каждого из подозреваемых, как бы невзначай, спросили: «Что такое фура?» Петух, почувствовав, что пахнет жареным, задумчиво почесал в гребне:

— Вроде по литературе что-то такое было. Связанное с крепостным балетом. Точно не знаю.

Митька же Козел дал получасовую консультацию, затянувшуюся, правда, не вследствие празднословия, а из-за заикания. Так назарьинцы узнали, что в Ташлореченске объявились «фурапеты», сокращенно — «фуры», получившие название от больших, собственноручно сшитых фуражек. Такая вот у этих фур жесткая униформа для головы. В отношении же тела единообразия не требуется, но модная одежда отвергается. Более того, модная шмотка действует на фур, как красная тряпка на быка, и все, что находится в модной одежде, они избивают.

Назарьинцы переглянулись, разошлись и снова сошлись — решать, как быть с Козлом.

На следующий день, придя с занятий, Митька наполнил неподвижный воздух нечеловеческим воплем, от которого коровы на три дня снизили удои:

— М-ме-ме-е-е-ерза-а-а-авцы-ыы!!!!!

Отовсюду с ветвей, полных солнца и густого яблоневого цвета, словно развившиеся девичьи локоны, а для Митьки — как кишки, свисали обрывки магнитных лент. Митька кинулся к магнитофону. Он был цел! В нем даже сохранилась кассета! Митька обрушил на клавишу «пуск» все свое горе и прижался лбом к целительному холодку металлического корпуса.

— Митька — козел! — добила лежачего равнодушная электроника.

Потом замекал ликующий хор. В конце кассеты прозвучала суровая мораль, без которой назарьинцы, конечно же, обойтись не могли — так уж сложилось, что виновному всегда исчерпывающе и доступно объяснялось — за что, почему и что будет в следующий раз.