Гароэ

– Это не жестокость… – попыталась объяснить Гарса. – Это беспомощность. Ведь я хорошо их знаю – и уверена, что они страдают, видя, как мы умираем такой страшной смертью, но ничего не могут поделать: воды едва хватает, чтобы выжить. И меня не удивило бы, если бы моя семья поступила точно так же.

– Возвращайся к ним! – упрашивал ее муж.

– Ни за что: мой долг и мое единственное желание – быть рядом с тобой.

– Твой долг – выжить самой и сохранить ребенка.

Ответа он не получил. Несчастная девушка уже знала или предчувствовала, что этот, столь желанный ребенок решил не появляться на свет – в мир, где его не ожидало ничего хорошего.

Огромная волна словно вырвала его из утробы, превратив точно так же в груду щепок, и дело было не в том, что он уже не шевелился, просто у девушки появилось горькое ощущение, что она перестала быть матерью – понять это может только беременная женщина, это не выразить словами.

Известно же, что матери чувствуют, когда ребенок умер, даже находясь от него за сотни километров. И уж тем более чувствовала это женщина, которая вынашивала его в утробе.

Его крохотное сердечко уже не перекликалось с ее собственным сердцем и не отзывалось, когда в ночной тишине она шептала ему о любви.

Она была совершенно уверена, что он ее покинул, хотя он оставался в ней, и что их внутренняя связь оборвалась раньше, чем оборвется пуповина, связывающая их физически.

Не существует более глубокой пропасти, чем та, которая разверзается под ногами матери, теряющей своего ребенка, потому что его исчезновение равносильно исчезновению половины ее души.

И хотя пропасть, в которую погружалась несчастная Гарса, казалась бездонной, душевное состояние прочих обитателей крохотной бухты было не намного лучше. Утром третьего дня окончательно опустившийся и завшивевший Курро Карро предстал перед командиром, нехотя изобразил что-то вроде приветствия, отдаленно смахивающее на военное, и хриплым голосом произнес:

– Я же вам говорил, что у нас больше шансов добраться до Гомеры вплавь, чем на нашей бандуре, мой лейтенант. Как видите, я не ошибся, и, поскольку у меня нет мочи все это терпеть, я попытаюсь.

Он, шатаясь, направился к морю, зашел в воду и поплыл саженками, не торопясь, провожаемый равнодушными взглядами измученных товарищей, которые хорошо понимали, почему он так поступает.

Отплыв от берега метров на двести, он обернулся, чтобы помахать рукой, и сдался.

Море качает тебя, скала – разобьет.
Море качает тебя, скала – разобьет

.

Хотя Курро Карро родился и вырос на берегу моря, видел, как строят корабли, и даже сам спроектировал один, способный плыть по волнам, он никогда не чувствовал себя моряком. И все же он понял, что те, кто пел эту печальную старинную балладу, были правы, и лучше всего было умереть в морской пучине.

Тем не менее океан на следующий день вернул его тело. Он не захотел его качать и разбил о камни.

Брат Бернардино де Ансуага кое-как пробрался к подножию утеса и опустился перед мертвецом на колени, чтобы помолиться о его душе: принимая во внимание обстоятельства, нельзя было считать, что тот совершил непростительный грех, – а затем чуть ли не ползком дотащился до того места, где находился Гонсало Баэса.

– Я хотел бы исповедовать и соборовать парней, – сказал он. – Ты даешь мне на это разрешение?

– Это не в моей компетенции, святой отец. В том, что касается их совести, они свободны выбирать, как покинуть сей мир, это уже не мое дело.

– Я не хотел проявлять к тебе неуважение.

– Какое тут может быть уважение? – спросил антекерец. – Мне надлежало о них заботиться, а они, как видите, угасают прямо на глазах.

– Это не твоя вина.

– А чья же? Может, того, кто предпочитает, чтобы они предстали перед его Божественным ликом причащенными и исповедовавшимися?

– Не следует так говорить, ведь близится момент, когда тебе придется предстать перед ним.

– Да ладно вам, брат Бернардино! – воскликнул собеседник. – Не время сейчас обсуждать тот свет и жестокость или доброту Господа. Займитесь выполнением ваших обязанностей, а то скоро вам некого будет спасать. Амансио умер.

Бедный доминиканец, похоже, понял, что ничего другого ему не остается, и направился туда, где Бруно Сёднигусто, пригорюнившись, сидел рядом с телом своего приятеля, положив руку на его плечо. Саморец словно бы старался ободрить галисийца, когда тот пытался преодолеть трудный барьер; на самом деле все препятствия были уже позади.

– Как ты себя чувствуешь, сын мой? – осведомился доминиканец.

– Да вот сижу здесь как дурак с вымытой шеей: этот чертов галисиец ушел по-галисийски, даже не простившись, и боюсь, он не собирается возвращаться, опасаясь, что я устрою ему взбучку.

– Он был хорошим человеком. Ты хотел бы исповедаться?