Гарри Поттер и Орден Феникса (Анна Соколова)

— Ты же не забыл, как спрашивал меня в больничном крыле, почему Волдеморт хотел убить тебя еще младенцем?

Гарри кивнул.

— Следовало ли рассказывать тебе тогда?

Гарри взглянул прямо в эти голубые глаза и ничего не сказал, только сердце у него опять пустилось вскачь.

— Пока не заметил просчета в плане? Нет… должно быть, не заметил. Ладно, как ты помнишь, я решил не тебе отвечать. Сказал себе: «Одиннадцать лет — это слишком рано, чтобы узнать всю правду». Рассказывать тебе, одиннадцатилетнему, мне и в голову не приходило. В таком возрасте подобное знание — непомерно тяжелая ноша.

Мне еще тогда следовало распознать опасные симптомы. Следовало призадуматься, раз ты уже задаешь вопрос, на который рано или поздно мне придется дать ужасный ответ, отчего меня это не слишком беспокоит? Следовало признать, что меня очень уж обрадовала дозволенная отсрочка… Ты был совсем юн, чересчур юн.

И затем начался второй год твоей учебы в Хогвартсе. И тебя вновь ждали испытания, с которыми не приходилось сталкиваться и взрослым магам: и вновь ты превзошел самые смелые мои ожидания. Но теперь не спросил, почему Волдеморт оставил на тебе эту отметину. О да, шрам мы обсуждали… к заветной теме подошли совсем вплотную. Почему я не рассказал тебе все?

Увы, мне представлялось, что для подобной информации двенадцать лет — это, в конце концов, немногим лучше, чем одиннадцать. Я отпустил тебя — окровавленного, вымотанного, но ликующего, и если какая-то неловкость меня мучила — за то, что опять оставил тебя в неведении, то очень скоро она прошла. Ты по-прежнему был еще настолько молод, понимаешь ли, что мне не достало решимости испортить эту ночь твоего триумфа…

Заметил, Гарри? Теперь заметил просчет в моем блестящем плане? Я угодил в ловушку, которую предвидел и дал себе слово избежать, избежать непременно.

— Я не…

— Ты был мне слишком дорог, — бесхитростно сказал Дамблдор. — Твое счастье мне было дороже, нежели твоя осведомленность, твой душевный покой дороже, чем мой план, твоя жизнь дороже других жизней, которые в случае провала моего плана могли оборваться. Иными словами, я вел себя в полном соответствии с тем, чего ожидал Волдеморт от нас, глупцов, ведомых любовью.

Что можно сказать в защиту? Ручаюсь, что любому, кто наблюдал за тобой так же внимательно, как я (ты и представить не можешь, как внимательно я наблюдал за тобой), — любому захочется избавить тебя от лишних страданий, которых ты и так уже натерпелся предостаточно! Что мне до множества безымянных и безликих людей и существ, которых безжалостно вырежут в отдаленном будущем, если здесь и сейчас есть ты — живой, здоровый и счастливый? Мне и в голову не приходило, что у меня когда-нибудь появится такой подопечный.

Наступил третий год твоей учебы. Я наблюдал со стороны, как ты мужественно отражал дементоров, как повстречался с Сириусом, понял, кто он такой, как вызволял его из-под ареста. Мне следовало рассказать тебе тогда, в разгар блестящего спасения крестного отца из цепких лап Министерства?.. Вот тут-то, на четырнадцатом году твоей жизни мои отговорки исчерпались. Каким бы юным ты ни был, но свою исключительность проявил в полной мере. И стала меня, Гарри, мучить совесть. Понял я, что времени осталось мало…

Но в прошлом году, став свидетелем гибели Седрика Диггори, едва сам не погибнув, ты выбрался из лабиринта… и я опять ничего тебе не рассказал, хотя знал, раз Волдеморт вернулся, значит, пришла пора говорить. Только после сегодняшней ночи я понял, что ты давным-давно готов был узнать все то, что я так долго от тебя скрывал, и на самом-то деле следовало возложить на тебя эту ношу прежде, чем все случилось. Единственное мое оправдание в том, что на моих глазах ты вынес бремя стольких испытаний, сколько не выпадало на долю ни одного из учеников Хогвартса, и не мог я заставить себя добавить еще одно… самое тяжкое из всех.

Гарри ждал, но Дамблдор медлил.

— Я так ничего и не понял.

— Волдеморт хотел убить тебя еще младенцем из-за пророчества, сделанного накануне твоего рождения. О том, что пророчество сделано, ему было известно, но целиком он его не знал. Рассчитывал избавиться от тебя, пока ты еще в колыбели, полагая, что исполняет условия пророчества. Только когда проклятие, которое несло тебе смерть, отрикошетило, он обнаружил, как же, на свою беду, ошибся. Поэтому, как только обрел свое тело, а тем более после твоего невероятного прошлогоднего побега от него, он твердо решил прослушать пророчество до конца. Вот оно — оружие, за которым он, едва возродившись, так рьяно охотился, — это знание того, как тебя погубить.

Солнце уже стояло высоко: кабинет Дамблдора был залит солнечным светом. Стеклянный ларец, в котором хранился меч Годрика Гриффиндора, переливался серебристыми и матовыми бликами, обломки сброшенных на пол приборов сверкали, словно капельки дождя, а за спиной Гарри, в своем гнездышке из пепла, тихонько чирикал птенец-Фоукс.

— Пророчество разбилось, — безучастно отметил Гарри. — Я втаскивал Невилла по уступам в… зале, где арка, и порвал на нем мантию, а оно выпало…