Гарри Поттер и Три Пожилых Леди (СИ)

— Девять лет? Ты хочешь сказать, что в восемьдесят первом точно та же картина? — не то чтобы она сильно удивилась: насколько Таппенс могла припомнить, мистера Поттера подбросили в дом Дурслей как раз тогда. Причем подбросили довольно странным образом, и если искать в журналах что-то необычное, то восемьдесят первый был логичным вариантом.

— Да, — подтвердил ее догадку Дерек, — и тоже осенью, начало ноября. Только там скрыты всего две строки. Можешь проверить.

— Потом. Чувствую, что тебе есть что рассказать.

Таппенс развлекалась, считая строчки, с закрывающим записи листом бумаги и без него, с ним и без него, снова и снова. Макфергюссон смотрел в окно, что-то обдумывая, затем решился.

— Я даже не буду спрашивать тебя, не боишься ли ты. Хотя я бы на твоем месте боялся. Там была… неприятная история. Но я знал тебя и Томми почти сорок лет, с того самого совещания в Лондоне. И… того, что за ним последовало. У тебя душа полицейского, как и у него. И твое любопытство сильнее твоего страха. Скажи, давно мистер Поттер прячется в саду Сэмми Кейн от своего кузена?

— Саманта говорит, что уже три недели, и что мальчик был так мил, что даже подравнял секатором края дыры в живой изгороди. Очень аккуратно, снаружи не разглядеть. И обещал не ломать гиацинты. Не словами, но вполне определенно.

— Хороший мальчик, далеко пойдет. Если никто не остановит. Меня вот остановили…

Таппенс ужаснулась. Остановить Дерека… Единственный раз, который она могла припомнить, Дерека останавливали всем Министерством Внутренних Дел, включая министра собственной персоной. И то — сыночек высокопоставленных родителей, пусть и не сел, но был вынужден оставить карьеру. Как, к слову, и министр спустя несколько лет, уже по другому поводу. И, кстати, в этом деле тоже фигурировал оставшийся без родителей маленький мальчик. И если МакФергюссона опять пришлось останавливать, да еще и с такими странностями — дело, начавшееся с обычного старушечьего обсуждения нравов молодежи начинало уже не просто пованивать, а полноценно вонять.

— Рассказывай. Твои проглоты оставили нам немного пончиков, а чай я сейчас сделаю, — Таппенс встала и шаркающей походкой поковыляла к стоящему на угловом столике электрочайнику.

— Мне тогда повезло. В тот самый год, второго ноября, когда все началось, меня вызвали на трехдневную конференцию в Лондон. Поэтому я все пропустил и остался в здравом уме. Хотя знаешь, я тоже рисковал. Пока добирался от Чаринг-Кросс до Хоум Офиса, нагляделся такого странного народа, что всерьез усомнился в своем здравомыслии. В жизни не видел так по-идиотски одетых людей.

— Поясни, пожалуйста.

— Представь себе несколько десятков пациентов Бедлама, ограбивших костюмерную Ковент-Гарден и отправившихся гулять по улице. Это будет самая верная аналогия.

— Какой-то карнавал? Ты случайно не через Сохо шел, красавчик?

— Вряд ли. Хэллоуин уже прошел, а эти «парады гордости», — суперинтендант сплюнул, — были тогда еще не в моде. Старые добрые деньки. Плюс совы. Представляешь, Таппенс — не голуби, не вороны — сраные совы. Летали среди бела дня. Одна нагадила мне прямо на шляпу, на лету, не хуже «Юнкерса». А эти психи в идиотских плащах почти поголовно были пьяны и лезли целоваться. Одна девочка в платье века так семнадцатого была очень ничего. Клянусь, на ней было не меньше трех юбок и не меньше трижды трех причин их все задрать! Твердые девять из десяти, у меня аж дыхание перехватило.

— И о каком риске ты говоришь? Неужели перспектива поцеловать симпатичную девчонку так тебя испугала? Или годы, наконец, тебя догнали? Вроде не похоже…

— Я испугался, не сошел ли я с ума. Это было необычно и странно. Но по крайней мере весело, — Дерек зажевал пончик, воспоминание о странно одетой девице явно было не из неприятных. — Я уж предвкушал, как мы с парнями будем обсуждать эти истории за пивом в пятницу. Но в среду я вернулся. И обнаружил Джима Бейкера сидящим в кабинете и тупо смотрящим в стену.

— Я не помню его.

— Правильно, ты переехала к нам из Саутгемптона только через год. Джим был отличным парнем, я планировал повысить его. Хрен там. Он не помнил ничего за три прошедших дня. Ни одной чертовой секунды. Просто сидел и смотрел в стену. Весь городок шептался о чем-то странном, а мой констебль не мог сказать ни слова о том, что произошло.

— Ты разозлился?

— Не то слово. Поначалу. Пойми — весь городок переполнен слухами. Вот-вот разразится паника. А мой констебль сидит и смотрит в стену. И нет ни одной бумажки, ни одной записи о том, чем он занимался эти три дня. Потом я понял, что дело нечисто. Попытался откатить все назад и отмазать Джима. Но было уже поздно — рапорт ушел наверх. Приехали психологи.

— Боже мой…

— Вот-вот. Ты же знаешь эскулапов. Приказ, медкомиссия — и нате вам, Джима признали негодным для работы. И эти их бумажки уже не пропадали, в отличие от записей в этом журнале. Я рвал волосы во всех местах, до которых мог дотянуться, но они снова отрастали, — МакФергюссон с кривой ухмылкой снова взъерошил шевелюру, — а Джима отстранили навсегда.