Гарторикс. Перенос

Иногда мне кажется, что всё это просто сон, только я никак не могу проснуться. Но потом хондровые деревья обступают меня, пульсируя теплыми жилами, набухшими красной смолой, я чувствую, как пружинит под лапами пористая земля, и мне снова становится хорошо. Здесь, в лесу, я почти не замечаю тумана, сквозь который смотрю на мир.

Туман застилает мне взгляд всегда – кроме тех моментов, когда приходится убивать. Тогда всё становится ослепительно четким – на короткое время, лишь для того, чтобы забрать чью-то жизнь, сохранив при этом свою.

До того, как пришел туман, мне не приходилось убивать так часто и много. У меня были другие занятия. Здесь, в лесу, я почти вспоминаю их, потому что туман отступает, превращаясь в холодный клочок непонятно чего, забившийся глубоко под рёбра. Я знаю, что этот клочок уже несколько раз спас мне жизнь, но не понимаю, чего он хочет. Зачем я ему. Почему он не отпускает меня на волю. Зачем стремится назад, в город, пахнущий металлом, испражнениями и смертью. Он хочет вернуться туда, но здесь, под зеленым небом, лежащим на красных кронах, я сильнее, чем он. Во всяком случае, пока.

С хрустом разгрызаю нежные косточки птенца. Это последний; головы двух других уже обглодали шайры, перебирая паучьими лапками и светя во все стороны россыпями небольших бледно-желтых глазок. Шелковистые перья разбросаны по прогалине; через несколько дней их заберет земля, впитывающая всё, что не может расти и двигаться. Обескровленная туша самца глока пойдет на корм дхартхам: я уже чувствую запах гниения, пробивающийся из-под пурпурно-сизого оперения.

За деревьями мелькает бело-голубой силуэт. Он ничем не пахнет и не оставляет следов; может, поэтому не считает нужным скрываться. У него есть палка, похожая на копье, но он еще ни разу не воспользовался ею по назначению, предпочитая скрести одним концом землю. От этого звука у меня поднимаются гребни, и в горле рождается угрожающее рычание. Мне хочется догнать его и вцепиться зубами в глотку, но он предусмотрительно не подпускает меня на расстояние, достаточное для броска, перемещаясь от дерева к дереву быстрее, чем я успеваю сгруппироваться.

Он следует за мной повсюду. Мои гребни, которые белое солнце делает ярко-зелеными, в тени хондров практически неразличимы. Я знаю, как регулировать температуру тела, чтобы чешуя отражала поменьше света, сливаясь с густой листвой. Но силуэт каким-то непостижимым образом всё равно находит меня – всякий раз, хотя я забираюсь всё глубже в лес, туда, где даже серокожие рогатые нгоны не могли бы меня найти. При его приближении туман у меня под ребрами оживает, и я чувствую липкие холодные ручейки, расползающиеся во все стороны из брюшины. Тогда я бросаюсь вперед, подняв гребни и пытаясь дотянуться до него хвостом, – но силуэт ускользает, мелькая за деревьями и маня за собой. Он преследует меня – или это я преследую его, наворачивая круги по хондровой роще, из которой он не дает мне выбраться.

В конце концов я сдаюсь и иду за ним – послушно, как за своим нгоном, только что не мурлыча. В наступивших багровых сумерках силуэт выводит меня на лесную прогалину, и запах металла и смерти едва не сбивает меня с ног.

Три деревянные конструкции увязают в пористой красной земле. Через несколько дней земля проглотит их без остатка – как почти проглотила два полуобглоданных трупа в нелепой металлической чешуе, лежащих неподалеку. Над тем, что торчало из чешуи, хорошо потрудились дхартхи: их узкие шестипалые следы видны между узловатыми корнями хондров. Еще один труп лежит за деревьями. Отсюда его не видно, но приторный запах гниющей плоти стоит в воздухе, смешиваясь с сухими листьями и пряной смолой хондра.

Ощетинившись гребнями и держа наготове хвост, я крадучись пересекаю прогалину. Дхартхи – ночные звери, но голод и обилие тухлого мяса может выгнать их из пещер и днем. Каждая из них в отдельности не представляет угрозы для хищника вроде меня, но, сбившись в большую стаю, они становятся смертоносными.

Где-то рядом есть еще трупы, не впитанные землей. Я иду на запах гниения, следя за бело-голубым силуэтом: он держится слева и немного сзади, на самой границе зрения, как песчинка, которую я никак не могу вытряхнуть из глаза.

Вместе мы выходим на прогалину поменьше. Два больших полых панциря с высохшими хитиновыми лапками уже наполовину погрузились в землю. Рядом с ними торчат вросшие в землю мешки, наполненные застывшей смолой хондра. Лесная живность дочиста выскребла панцири, не побрезговав даже ядовитой подгрудной железой. Я чувствую, как туман у меня в подбрюшье поднимается вместе с незнакомой холодной мыслью: их можно было законсервировать и продать на запчасти. Эта мысль не моя. Я не знаю, что такое «запчасти», и что это значит – «законсервировать», но почему-то один за другим выдергиваю из земли мешки со смолой и несу туда, где тонут в земле три деревянные конструкции.