Гарвардская площадь

Весь тот вечер мы раз за разом репетировали вопросы и ответы. В тот день я узнал о его жизни больше, чем из всех фраз, которые он произносил нарочито громко, чтобы все слышали. Началась его жизнь с дезертирства. Почему? Потому что двое матросов напали на него на военном корабле. Ему только исполнилось семнадцать, на подбородке ни волоска, он по робости не стал отбиваться и никому ничего не сказал. С того момента один только вид крови, чужой или его собственной, наполнял его смесью ужаса и стыда, а потом – яростью. В Марселе он познакомился с очень добрым доктором, тоже тунисцем, тот помог ему найти работу в булочной, потом в ресторане. Один повар случайно порезал себе палец, Калаж на него наорал – куда он смотрит, – и Калажа за это уволили. Даже сейчас, во время бритья, он морщится от вида крови. Где он бреется? Перед зеркалом, где же еще? А жена его бреет ноги? Он без понятия, что она там делает со своими ногами. А подмышки? Бугорок? Что она держит в аптечке? Без понятия. «Нужно знать», – заметил я. Он попытался вспомнить. Аспирин. Что еще? Занимается бегом, пользуется для снятия мышечной боли мазью, которая воняет камфарой, и кожу от нее так жжет, если до жены дотронуться, что зеб сразу скисает. В Марселе, поехал он дальше, он пошел учиться, чтобы получить степень бакалавра, но нужно было работать, и в итоге он бросил. Диплома так и не получил. Потом перебрался в Париж, там тоже работал в булочной, вечные булочные, потом в ресторане, потом еще в одном, и еще, и наконец ему надоело вкалывать на других. Познакомился в Париже с тунисскими евреями, им нужен был человек, чтобы готовил тунисскую еду… но кошерную. А откуда он знает, какая еда кошерная? Да уж знает. Да, но откуда? Знает, и все – оке? Тут он вдруг расхохотался. Это он чего смеется? «Да потому что ты спросил, занимались ли мы с женой анальным сексом».

Я уверен, что не знаю ни одного адвоката?

Я покаянно кивнул.

– И что ты за еврей!

Досадовал он совершенно обоснованно. Я провел в Гарварде четыре года и не завел никаких знакомств в профессиональном мире. У меня не было даже собственного врача, если не считать того, с которым я регулярно встречался в гарвардском медпункте, когда вдруг решал, что умираю от гонореи, и нуждался в заверениях, что ничего подобного. Зубного своего и то не было. А психиатра и подавно.

– Психиатра-то я тебе найду хоть с закрытыми глазами.

Все женщины, с которыми он познакомился в Кембридже, ходили к психиатру как минимум раз в неделю.

– Толку с тебя ноль, – заявил он. А потом, сменив тему, осведомился: – И как там твоя работа?

– Работа? – Я посмотрел на него, улыбнулся и произнес: – Лучше не спрашивай. Скажем так: год спустя меня здесь, скорее всего, уже не будет.

Я поймал себя на том, что уже начал скучать по кафе «Алжир».

– Значит, для тебя тоже l’enfer.

– L’enfer.

В этот миг я впервые понял, каким ужасом, видимо, был для моих родителей последний год жизни в Египте. Ждали высылки, надеялись, что пронесет. Ждали, что конфискуют все их имущество, ждали, что в дверь позвонят со страшными новостями, ждали, что их арестуют по ложному доносу, – ждали, ждали.

Через несколько дней вечером я пришел в «Алжир» позже обычного после лекции и ужина. Я немного выпил, голова не работала. Хотелось общества. Он был на месте, выглядел угрюмее обычного, сидел один, курил, даже не читал вчерашнюю газету. Бросив взгляд на счет у него под блюдцем, я выяснил, что он уже выпил четыре cinquante-quatres. Настроение у него было вздрюченное, сварливое, задиристое – собирающаяся гроза, которая рыскает взглядом в поисках громоотвода, – в противном случае придется обрушить свой гнев на десять-пятнадцать земных обитателей, занятых своими делами в кафе «Алжир». Сегодня, объяснил он, будет опять возить в ночную смену.

Мне бы совсем не понравилось все время ездить по одной дороге, подумал я.

Он надулся окончательно.

Мы молча выпили каждый по чашке кофе. Я сообразил: он старается, чтобы все заметили его угрюмость. Первой оказалась Зейнаб. Даже Муму, направляясь к выходу, опустил руку ему на плечо и осведомился: «Ca ne va pas?» Ответ был краток: «Non, ca ne va pas»^[15]. Зейнаб принесла ему супа. За счет заведения, пояснила она. По тунисскому рецепту, который он наверняка узнал. Есть ему не хотелось.

– Я принесла – а ты отказываешься?

Он зачерпнул ложку, медленно проглотил, сказал – очень вкусно. Правда хороший суп. Но ему есть не хочется.

Когда она ушла обратно на кухню, он посмотрел на меня и с кислой улыбкой добавил:

– Какой еще тунисский рецепт? Обычный куриный бульон.

Через секунду он надел куртку.

– Пошли, подброшу тебя домой.

Ладно, давай.

Мы вышли в полном молчании. Добрались до Эш-стрит – вот он, его блистающий светло-желтый «Титан» среди других машин. Можно подумать, он знакомил меня с любовью всей своей жизни.