Гарвардская площадь

– В это чудище я вложил все, что у меня было. Сбережения всей жизни с того дня, когда пробрался в Марсель, и до того момента, когда прибыл в Париж, плюс то, что скопил, когда пахал в Париже и Милане. Во, постучи по капоту, – добавил он, явно гордясь своим автомобилем. – Не гладь, стучи костяшками пальцев, настоящая сталь – слышишь? Динь-динь-динь. Прямо колокола собора. А теперь постучи по этой машине. – Он подошел к той, что стояла в ряду следующей. Заметив, что я не спешу ему подыгрывать, он схватил мою руку и заставил стукнуть костяшками по капоту зеленой «тойоты». – Слышишь, какой шлепок – эрзац, мертвечина? Слышишь блеклое шуршание мятой алюминиевой фольги? Слышишь? – Да, слышу, подтвердил я. – Так вот, и я такой же, как моя машина. Ненавижу всех этих сопляков и соплячек, у которых воображение мяклое, точно использованный кондом.

Мы сели в машину. Я – в первый раз. Чистота внутри была безупречная, мне понравился запах старой кожи и стали. Когда две минуты спустя мы остановились у моего дома, мне стало очень его жалко, но я все равно не знал, что сказать и как помочь. Застенчивость мешала предложить ему раскрыться, рассказать, что за мрачная туча застит ему белый свет. Вместо этого я предложил вещь настолько банальную, что даже удивительно, как это она не вывела его из себя сильнее прежнего. Предложил поехать домой и как следует отоспаться – как будто сон способен спасти жертву кораблекрушения с ее острова. Нет, ответил он, ему нужно работать. А кроме того, он даже предвкушает ночное вождение. Нравится ему рассекать по Бостону ночью. Ему нравится джаз, старинный джаз, Джин Аммонс, особенно в исполнении en sourdine, с сильно приглушенным звуком, потому что тенор-саксофон неизменно блокирует все дурные чувства и уносит его в мир романтики, в сладострастие летних ночей, где женщины танцуют с тобой щека к щеке под протяжные лирические ноты саксофона, от которых хочется любви, даже если ты уже отчаялся в том, что она для тебя существует. Ему нравилось слушать музыку на Мемориал-драйв и на Сторроу-драйв, вот он и ездил по этим широким влажным магистралям, глядя, как перемигиваются огоньки на Бикон-Хилл, и в Бэк-Бэй, и по всей Эспланаде.

– Ночью за рулем я чувствую себя американцем, как в этих фильмах нуар, где они только и делают, что курят и ездят, вооружившись «стетсонами» и надвинув шляпу на самые глаза.

Однажды, когда пассажир попросил поставить другую музыку, Калаж сделал вид, что не слышит. Пассажир попросил снова, Калаж ударил по тормозам прямо посреди Роксбери и приказал чисто белому джентльмену выматываться из его машины.

В другой раз чернокожий попросил его выключить запись Умм Кульсум, которую он слушал en sourdine, Калаж снова ударил по тормозам, а когда чернокожий наотрез отказался выходить и даже пригрозил потасовкой, Калаж просто повернулся и рявкнул:

– Мои предки твоих продавали в рабство – катись отсюда, пока я не сделал того же самого.

Калаж, который в жизни ни слова не сказал против евреев, однажды объявил пассажиру-еврею – тот, услышав арабскую музыку, отказался давать ему чаевые, потому что он араб, – какая жалость, что его бабусю и младенца-папочку не отправили прямиком в газовую камеру, потому что лично он с удовольствием растопил бы в ней печь, будь у него такая возможность.

Он знал, где у кого больное место.

Видимо, он знал в точности, где оно у меня. И ни разу до него не дотронулся.