Гарвардская площадь

После этого мы с Калажем почти каждый вечер встречались за кофе, иногда по чистой случайности, иногда просто оказавшись в кафе «Алжир» в одно и то же время, иногда потому что ни он, ни я понятия не имели, чем заняться, когда очередной вечер бабьего лета все длился и длился после того, как мы успели наработаться до изнеможения. Я весь день читал, делал вид, что я в другом месте, и всеми доступными мне способами старался не нервничать по поводу того, что до начала учебного года уже рукой подать. Не хотелось мне думать про учебный год со всеми его дополнительными обязанностями и обязательствами: проведение семинаров, индивидуальных занятий, участие в работе таких и этаких комитетов, работа в Лоуэлл-Хаусе, встречи со студентами, интервью, факультетские вечеринки и сборища – не говоря уж о второй попытке сдать квалификационные экзамены в середине января, а если она окажется удачной, сразу за ней последуют экзамены устные. Ллойд-Гревиль советовал всем студентам перечитать на первом курсе все книги из Библиотеки английской литературы. Это он всерьез, спросил я одного студента-четверокурсника. Этот вообще не шутит, ответил студент. И мне было не до шуток. Я знал, что позволяю Калажу отвлекать себя от работы; знал, что скоро заплачу за это дорогой ценой; видимо, даже готов был заплатить эту цену. И все же мысль об утрате Гарварда будила меня по ночам и нагоняла могучую волну паники. Потом уже было не заснуть. Однажды ночью я проснулся, и меня захлестнул такой невыносимый ужас, что хотелось только одного: написать письмо одной женщине, которую я любил много лет назад, а потом пути наши разошлись совершенно. Еще в одну ночь я засел писать вещь, которая, по моему твердому убеждению, должна была принести мне солидный доход: порнографическую повесть про двух разудалых монашек из обители. Но обычно дело ограничивалось тем, что я подогревал себе молока и пытался представить, что подогрел мне его близкий человек, прежде чем отправиться обратно в постель. В итоге я засыпал на кушетке. Иногда смотрел на восход из окна спальни, которое выходило на сплошные крыши, мне вспоминался пляж – и в сердце проникал покой. Если не смотреть наружу, за окно, иллюзия приморского городка не выцветала, и это было хорошо весьма.

Ллойд-Гревиль попросил Мэри-Лу мне позвонить и назначить встречу. Хотел поговорить со мной о Чосере. «О каком рассказе?» – уточнил я у нее. «Обо всем Чосере», – ответила она таким тоном, будто я начисто позабыл, какого рода заведением является Гарвард. Встречу назначили на середину сентября, когда Ллойд-Гревиль вернется из России. Он там преподавал русским русскую литературу. Он – я мог бы и заранее догадаться – прекрасно знал и русский тоже.

Я знал, что долгие часы в кафе «Алжир» сбивают мне график чтения, зато кафе «Алжир» помогало отвязаться от множества призраков, которые теперь преследовали меня и наяву. А еще мне пришло в голову, что, хотя у меня и было в Кембридже сколько-то друзей, я в жизни своей еще ни с кем не общался так близко и задушевно, как с Калажем. Терять это мне не хотелось. У нас образовался свой собственный мирок, этакий карточный домик с карточно-домиковыми кафе и карточно-домиковыми ритуалами, скрепленными нашей карточно-домиковой Францией. Про кафе «Алжир» мы говорили Chez Nous^[16], потому что оно явно предназначалось для нам подобных: смесь Северной Африки с подложной Францией плюс место мечтаний для неприкаянных, а еще смесь чего-то с чем-то откуда-то для тех, кто не вполне обосновался здесь и не вполне оказался в другом месте. Мы всегда заказывали cinquante-quatre в кафе «Алжир», а потом – бокал вина и чили в «Анечке», которую ему нравилось называть la soupe populaire, столовкой для бедных. Вино он прозвал un dollar vingt-deux^[17]; подружку, которая вскоре стала его подружкой, – mon pleonasme; а Линду, мою соседку, имя которой он запоминать отказывался, la quarante-deux. Еще одна недавняя пассия имени так и не удостоилась: она осталась мисс Частые Посещения Туалета. «Цезарион» – тут мы сходились – был le petit trou, дырочкой, а «Харвест», который произносился «Арвест» с ударением на последний слог, превратился в Chez Maxim’s^[18], а порой именовался дырищей – le grand trou. «Касабланку» по неведомой причине так и не перекрестили, она осталась «Касабланкой». По ходу ежедневных прогулок мы, как правило, перемещались из Maxim’s в la soupe populaire, порой по второму разу останавливаясь в Chez Nous. Именно в Chez Nous мы читали, играли в нарды, заводили друзей, а иногда садились в кружок и слушали Сабатини. Случалось, гитарист приводил своего лучшего ученика, который заранее знал, что нужно исполнить Andante spianato, потому что об этом всегда умолял Калаж. Воскресными вечерами, когда уже начался учебный год, мы всегда умудрялись поспеть на авторский фильм в церкви Гарварда-Эпворта, по доллару с носа. Он это называл «сходить к мессе».