Гарвардская площадь

Он снова попался мне на глаза, когда обогнул патио – видимо, шел в «Касабланку», а оттуда, наверное, перекочует обратно в «Алжир». По непонятному наитию я запечатлел в памяти, как он пересекает задний двор на пути в «Касабланку». А потом забыл запечатленное. Я уже думал о совсем других вещах, когда мне вдруг пришло в голову, что, наверное, мне удалось избежать слезливых прощаний, объятий, дурацких шуточек, призванных растворить ком в горле. Как будто даешь умирающему другу огромные дозы морфия, тем самым уклоняясь от его скорбного «прощай» в полном сознании.

Почему я сказал «вроде того», если должен был бы уяснить уже давно, что за все эти годы в Гарварде не было у меня человека роднее?

Он позвонил три дня спустя. Я сидел у себя в кабинете со студенткой, мы обсуждали ее работу. Он знал правила.

– Буду задавать вопросы, отвечай «да» или «нет».

– Да, – откликнулся я.

– Можем увидеться совсем скоро?

– Нет.

– Можем увидеться через час?

– Нет. Я на работе.

– Можно я тебя заберу через пару часов?

Вот уж чего мне совсем не хотелось допускать.

– Нет.

– Ладно, тогда вечером позвоню.

Позвонив вечером, он мне сообщил, что днем ему нужен был переводчик для интервью в Иммиграционной службе. Чего ж он прямо-то не сказал? «Сам не помнишь? Ты не мог говорить». Да оно всяко неважно, потому что Зейнаб поехала с ним в центр и все перевела. Вот только с мужчиной, да еще и гарвардцем, ему бы было спокойнее. То, что он пришел с женщиной и тоже арабкой, могло произвести неверное впечатление, особенно в связи с аннуляцией брака и всем прочим. Визит в любом случае оказался коротким. Его дело закрывают.

– Есть время сегодня вечером быстренько выпить в компании друзей? – спросил он.

Судя по всему, намечалось прощальное сборище.

– Сегодня нет. – Я попытался создать впечатление, что не один. Сделать вид, что упустил ненавязчивый намек на расставание.

– Тогда, возможно, мы больше не увидимся. Меня могут завтра отправить. Но пока неясно.

– Тебе билет на самолет дали?

– Иммиграционная служба не турагентство, – он расхохотался над собственной шуткой.

– Эти суки не могли тебе сказать, когда именно тебя отправляют? – Я пытался сделать вид, что мой едва сдерживаемый гнев обращен против гнусных типов из иммиграции, и я должен разобраться с их скандально непредсказуемым поведением прежде, чем перейти к менее насущному – расставанию с другом навеки. На самом деле я просто громко шумел, чтобы не дать ему возможности повторно пригласить меня выпить с друзьями.

Он все понял. В этом он был куда смекалистее моего.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы осмыслить ужасающий факт: я любыми средствами хочу избежать слез при прощании. Только бы он не плакал. Только бы не заплакать самому. Никаких объятий. Никаких аффектированных обещаний. Никаких выспренних слов, в которых прозвучит больше печали, чем каждый из нас на деле испытывает. Никаких хлюпающих выражений чувств. Полный разрыв. Я оказался закоренелым и безнадежным эрзацем.

– Завтра позвоню, расскажу, что к чему… Bonne soiree.

Почти весь следующий день я провел в Библиотеке Уайденера, подальше от телефона. Давно пора было приступить к конспектированию того, что потом придется излагать на экзаменах.

Когда я ближе к вечеру вернулся домой, в почтовый ящик мой был засунут вырванный откуда-то листок бумаги. Я подумал – от Екатерины. «Пытались с тобой связаться. Калаж сказал – наверное, ты в библиотеке. Не хотел тебя там беспокоить. Попросил меня попрощаться от его имени. Зейнаб».

Помню, что в тот момент я почувствовал только укол чего-то не имеющего названия: чего-то среднего между невыносимым стыдом и невыносимым горем. Я это сделал. Не кто-то другой. В жизни мне еще не случалось пасть так низко. Я почувствовал себя человеком, который все откладывает визит к умирающему другу. Каждый раз, как умирающий звонит и просит зайти на минутку, этот самый друг – под предлогом того, что больного необходимо подбодрить, – изображает полную беспечность. Завтра попробую. «Завтра может и не быть», – замечает умирающий. «Ну вот, опять начал. Да ты всех нас переживешь».

И вот еще что: стоило мне почувствовать этот прилив невыносимого стыда, как вслед за ним накатило мгновенное облегчение, изумительное чувство легкости, какого я не испытывал с той ночи, когда ушел от Нилуфар, – свобода, радость, простор, как будто некая мучительная докука, которая меня давила, глодала и обездвиживала много месяцев, внезапно исчезла. Я воспарил, легкий, как воздушный змей, пронзающий облака.

Мне страшно захотелось отыскать его и рассказать про это странное чувство легкости – будто я сделал изумительное открытие касательно общего знакомого или проник в истину касательно человеческой природы, и догадкой этой нужно немедленно поделиться, потому что из всех людей на свете только он достаточно сведущ в скрытых пружинах мудреного механизма души.