Гать

Теперь же, после неудавшейся встречи с остывающим за спиной полковником, ему только и хотелось, что взглянуть в кирпичные рыла господ генералов, отмахивающихся от верной информации о том, что там, на той самой ленточке, которую столько лет доблестно окапывали подручным шанцевым инструментом, наконец реально что-то зашевелилось.

Козлевич чувствовал подступающее к горлу саднящее чувство собственной бесполезности, однако продолжал шагать сквозь лес бесшумной тенью, то и дело замирая и прислушиваясь, не бранится ли где сойка, не ухает ли филин, не каркает ли ворон. Что-то сегодня пошло не так, вот только что? Козлевич не привык терять своих агентов вот так, за здорово живешь, даже ксендза Шайновича — а уж он совсем не умел стоять на лыжах — в итоге удалось окольными козлиными тропами отправить на юг, через горы, куда не дотянутся длинные руки болотной контрразведки. Полковник же и вовсе был горазд постоять за себя и просто так в руки охранке бы не дался. Так почему же он лежит там, а вокруг ни единого следа, ни примятой травинки?

Сказать по правде, сам повод для их сегодняшней проваленной явки отдавал безнадегой. Что бы ни происходило весь этот долгий суматошный год бесконечной затяжной осени там, за ленточкой, оно именно что было лишь эхом непонятных и недоступных аналитическому уму Козлевича процессов, идущих там, далеко, в штабах и головах, оставшихся глубоко в тылу во всех смыслах этого многогранного слова. Здесь же, на растревоженных болотах, последние дни, конечно, начинало бурлить и тревожиться некоторое смятение, однако источник его был отсюда так же далеко, как последние солнечные деньки в воспоминаниях Козлевича.

Да, когда он впервые сошел с панцерцуга, здесь и правда еще светило солнце.

Тусклое, тревожное, мутным бледным зрачком, дурной катарактой оно пялилось с неба на него, удивляясь, что за чудо тут у нас нарисовалось.

Теперь уже и не вспомнишь, как давно это было.

С тех пор Козлевич успел настолько сжиться с этой поганой погодой, и с тоскливой гнилой вонью окружающих болот, что даже перестал удивляться происходящему. Местная знать, по уши занятая собственными ночными темными делишками, городские сумасшедшие, целыми днями марширующие под флагами всех фасонов и расцветок, всяческие болотенюгенд и болотенферштееры, к которым теперь прибились еще и вечно голодные до общественного внимания перебежчики из-за ленточки, этих и вовсе с каждым днем становилось все сложнее обходить стороной, дабы не нарваться по несчастному случаю на давнего знакомца времен батюшки нынешнего государя-амператора-самодержца.

Благословенные были времена! Воровали все, как не в себя, творили лютую дичь, но ни в какое сравнение с тем, что за дурнина лезла отовсюду теперь, эти сущие шалости идти не могли. Воровство по разнарядке, грабеж по указанию, средневековый ленный манор здешней болотной знати не имел к родному податному тяглу никакого отношения, даже косметического.

Так что сколько ни маршируй по улицам болотных городков когорты бравых кригсмаринен о казенных шуцерах с приснащенными штыками, сколько ни бряцай именным оружием клыкастая знать с дубовыми листьями в петлицах, а все одно было понятно им — и, разумеется, самому Козлевичу — дело тут не в красной жиже, и не в «реваншистской болотной военщине», как писали в передовицах посконной газеты «Взаправду», это была лишь реактивная механика, нервный срыв в ответ на то, что творилось у ленточки. И черт побери, у ленточки с той стороны.

Козлевич снова замер, уже скорее машинально, задумавшись о своем, не желая сбивать важную мысль. Он же помнил, как тут все обстояло вначале. Козлевич вязанками скупал агентов, стиральную машину можно было купить за ломанный пфенниг и отправить домой посылкой, а не устраивать логистическую спецоперацию при помощи мутных ассирийских банчков и расплодившихся болотных контрабандистов, готовых за солидную мзду хоть моторваген перегнать, хоть человечка в багажнике означенного моторвагена.

Хорошо устроились, с-скоты, хотел было сплюнуть в сердцах Козлевич, но сдержался. Да раньше ему даже никакие агенты были не нужны, в любые сейфы болотканцелярии он совал руки буквально по локоть, разве что не оставляя внутри жирные следы измазанных в посконном тушняке пальцев. Всем было плевать. Продавалось все и почти бесплатно, только бери.

Теперь же, когда принялось нарастать безумное это шевеление вдоль оконечности болот, в так сказать исторических признанных границ булькающей массы, теперь нормальная работа сделалась фактически невозможной.

Одного Козлевич не мог себе никак уяснить: почему, зачем, к чему это все?