Гать (СИ)

Немногие числом, они словно повинуясь внутреннему инстинкту разом потащили с антресолей старые выцветшие плакаты времен оных, повествующие о мистических, потусторонних понятиях. Свобода, равенство, братство, заемный процент, тыквенный латте, клубничный смузи. Что сии слова значили, никому уже в столице было неведомо, однако хранившие их люди с тяжелыми лицами отчего-то, ничуть не сговариваясь, двигали с этими фанерными лопатами вдругорядь на улицу, где тут же попадали в теплы рученьки тайной охранки и явной вохры, которая принималась брать их, как берут грибы теплой дождливой осенью, лукошками, ведрами, кузовами служебных панцервагенов.

Идущие при этом ничуть не выказывали никакого сопротивления, не в том был их посыл, чтобы применять к казенным чинам силу или же иным механическим манером проявить свою доблесть. Цель их была иная — очистка собственной совести, пускай и формальная, очищение через страдание, самооправдание через самозаклание. Так им казалось, что дальше хотя бы можно будет жить в мире с самим собой, ежели не получилось жить просто в мире.

Попав же в темный каземат, без плакатов и даже, зачастую, почти без синяков, они еще вернутся к былой норме, но не столько в смысле внутреннего покоя — застенок не то место, где можно пребывать в комфорте, хотя бы и воображаемом, а в смысле привычного им на воле самоуспокоения. Мы сделали свое дело. Теперь — ваша очередь. К кому они при этом будут обращаться, то не ведомо, ни им самим, ни нам с вами.

Впрочем, куда более массовым среди любителей незнакомых слов в любом случае случилось совсем иное решение. Это те, кто посамолюбивее, поухватистее и побережливее, а потому давно спалившие чертовы плакаты от греха подальше в каминах да печках, а вместо них порою попрятавшие совсем другие картонки — с синими гербовыми печатками заморских визаранов. Сделав правильное лицо хорошего человека, и вооружившись ветеринарными справками установленной формы, сообразительные граждане тотчас, при первых же громыхающих словах из радиоточки, выстроились разом в очередь на выход: через нижний лаз, через Пуково, через Дармоедовскую, и очередь та была не в пример иным очередям. Царь-очередь, царь-стояние.

Там были все — бывшие председатели Госдуры и нынешние зиц-председатели Газенпрома, счетоводы и коневоды, баристы и журналисты, модные портные, танцоры разбитные, музыканты-рокеры, офисные полупокеры и даже одна статс-дама на выданье, крестница Самого, среди первых в ожидании стояла под проливным дождем, пока погранцы воротину с утра отопрут.

Можно ли ее в этом упрекнуть, будем честны хотя бы с самими собой, кто там сам не стоял, пусть первый бросит в нее камень. Однако же ни это рефлекторное телодвижение, ни единый патриотицский порыв, случившийся с немногими обожателями в целом ничуть не заинтересованной в столичном люде власти, причем порой с теми же ровно застенными последствиями, не являлся, если уж внимательно взглянуть, в сей драматический час ни типическим, ни хоть сколько-нибудь знаменательным с точки зрения грядущего самоопределения нации. Все это дрожало едва заметной ряской поверх тяжкой, неподвижной трясины, с каждым мгновением все сильнее затягивающей немногую оставшуюся живую обчественность.

Не будучи в душе ни упырями, ни вурдалаками, люди в основной своей массе предпочли сделать вид, что они — упыри и вурдалаки почище многих. Такая простая метода. И ты тоже — наверняка предпочел ровно ее. Скройся из виду в толпе бредущих навстречу близящемуся закату пожирателей мозгов. Затаись среди зомби-патриотов. Клацать челюстями, как они, не обязательно, а вот походку шаткую и тяжкое мычание — это уж не обессудь, изобразить придется. Потому что если нет — тогда, выходит, дорогой читатель, ты посмел совершить мыслепреступление уже самым тем, что истинно не слышишь зов любимой родины, из черных монолитов звучащий.

А зов этот с каждым мгновением раздавался все громче и все отчетливей.

Так мгновение спустя ты уже и сам на улице, шагаешь по столичной брусчатке, равнение направо, где торчит в обложные небеса Желтый замок, где указует путь угольно-черный шпиль монолита.

Поглядеть вокруг, вас много таких. Волей или неволей молчаливых попутчиков. С окровавленными стягами в руках, с лихою песней на устах. Шагом, шагом, навстречу уходящему позабытому солнцу. Вам не даны панцервагены и панцерцуги, на всех демонической силы не напасешься. Вы идете своим ходом, пешком, скачком, сверчком, раскоряком, идете на заход, не ведая, зачем, но задаваясь одним лишь вопросом — чем я лучше других?

Ничем не лучше, так-то посудить. Левой, левой, кто шагает дружно в ряд, ноябрятский наш отряд! Давно позабытая речевка начинает звучать в пустой голове как бы сама собой. Дан приказ: ему — на запад, ей — в другую сторону… Уходили ноябрята на гражданскую войну. Уходили, расставались, Покидая тихий край. Дальше песня вновь сбивалась на невнятное бурчание.