Гать (СИ)

Агнешка брезгливо подтолкнула к нему стакан, так что густая жижа в нем едва не выплеснулась через край, от упавшей же все-таки на затертую столешницу капли отчетливо пасло чем-то приторно сладким, это потянулся к потолку дымок от прожженной древесины.

Ну давай же, это не больно, глоток за глотком, за маму, за папу.

Ты хотел увидеть солнце? Ну так узри сперва абсолютную тьму, что разливается в тебе с каждым мгновением с тех пор, как ты народился на свет. Теперь же этот неостановимый и необратимый процесс будет завершен.

Выпроваживать его не пришлось вовсе.

Сам ушел.

Они всегда так уходят — сами, понемножку, шаг за шагом.

Агнешка провожала гостя все тем же пристальным, цепким вороньим взглядом, что отпечатывает на иных спинах незаживающие отметины, но в основном же попросту гонит прочь всякого, кому здесь больше не место.

Ты отслужил свое, рядовой. Так иди теперь обратно к своим, и расскажи им всем, что за избушка в лесу, расскажи все, что знаешь, поделись чувством избавления от тяжкой ноши.

Ты теперь свободен, беззаботная пустая болванка, в тебе больше нет греха, поскольку не бывает греха без свободы воли.

Агнешка пошатнулась, выдыхая, хватаясь за хлипкие перила.

Этих ей не было жаль, как не бывает горцу-козопасу жаль преследующей отару стаи волков. Дробь в бочину — вот и вся милость.

Но сама себя Агнешка начинала корить — за слабость, за мягкотелость, за глупое желание разглядеть во всех приходящих к ней хотя бы и толику чего-то светлого.

И быть может, если такое однажды случится, хотя бы и под самый занавес всего этого горького спектакля, удастся и ей самой вымолить избавления от тяжкого груза чужих пропащих жизней.

Станет ли она свободной хотя бы и тогда, в последнюю горькую минуту, как делала она свободными всех этих окаянных ходоков?

Вряд ли.

Если бы подобное было возможно, вряд ли бы она тут задержалась так надолго.

Агнешка в сердцах плюнула себе под ноги да ушла обратно в дом.

7. Приказ 34

Наш дворик сожжен, нас окутывает тьма сетями Унголианта

С деревянным ножом за поясом и веткой березы

Как с автоматом

Нойз

Крешник, пыхтя и оглядываясь, спешил переодеться в цивильное. Право дело, мокрый лесовик, пугающий досужую публику вонючим, заплесневелым, ни разу не стиранным камуфляжем — это в первую голову не слишком эффективно. Ни в коем разе не привлекать к себе постороннего внимания болотными сапожищами — твердили на курсах молодого ходока опытные усташи, а у самих при этом глаз слезился. Бородатые седоусые мужики понимали, как это бывает.

Впрочем, Крешник уже успел набраться и собственного опыта, и теперь старательно упаковывал, дрожа от холода в одних носках, все свое посконное в черный плотный пакет, в какие, бывает, трупы кладут. Тут делов-то, сунуть под корягу, сверху накидать аккурат плотного зеленого мха, вот и вся недолга. С пары метров разве что очень наметанным глазом различишь, что кто-то тут скрывает припрятанное.

Теперь шустро в обратном порядке — достаем, надеваем. Сменные лахи тоже подванивают гнильцой, негде их толком сушить на болотах, но в целом выглядят прилично, а что белая плесень по канту зацвела, так это Крешник со спокойствием ототрет все тем же мхом, только сперва надо отойти чутка в сторонку, чтобы к заначенному лишними следами внимания не привлекать. Тут важна продуманность каждого шага, занудствовали усташи, как войдешь, как выйдешь, как заходить в хату, как обращаться к прохожим, план должен быть и ему должно строго следовать, иначе быть беде.

И как же ей не быть, каждый выход к поселковым для лесовика — угроза. Сколько народа из наших уходило да не возвращалось? То-то же. И главное, кое-кого из них видели потом. Волочат себе ноги, как ни в чем ни бывало — в лабаз да в лавку, и обратно на постой. В бараках вечерами огоньки светятся — это для экономии вечно гаснущего лектричества коптят на столах консервные банки с парафином. А вокруг них, словно зачарованные, сверкают вот тьме мертвые бельма. Знать, что-то им там видится, в трепещущем пламени вокруг самодельного фитиля из картонки. Что-то приснопамятное, зовущее тебя обратно. Вот только куда — уже и не вспомнить.

Этого Крешник боялся больше всего.

Не патрулей, что норовят испросить документа. Как говорится, усы, лапы и хвост — вот и весь пачпорт лесовика. И даже не страшного черного зарева, что преследовал тебя на выходе, заставляя постоянно оглядываться в ничтожной попытке разглядеть, что на самом деле тут творится.

Нет, с этим всем можно смириться, наловчить себя спокойно реагировать, притворяясь в доску своим.

Крешник страшился забыть, что вообще должен вернуться. Никакие седоусые усташи тебе не покажут, как это бывает, потому что ошибка выжившего. Потому что они вернулись, не забыли. Это ничего не доказывало. Они-то вернулись, а все прочие, те, которые не?

Для верности поплевав на слипшиеся волосы и пригладив их пробором на городской манер, Крешник двинулся в путь, на ходу ловчее пристраивая сидор со скарбом, чтобы не гремел склянкой. Ну, с богом.