Гать (СИ)

И так же отчетливо она поняла, что больше не станет никого тащить да закапывать. Бесполезно это, да и слишком хлопотно. Поди сообразят однажды за лесом на постое, что дело тут нечисто. Уходят в лес мужики да никак не возвращаются. Только комиссии с понятыми тут какой не хватало Агнешке. Ну-ка, продемонстрируйте, гражданочка, а что у вас тут за свежая яма нарыта-присыпана.

С тех пор минули годы и годы набрякшей в небесах черноты, а дознаватели к ней так и не заявились. Агнешка усмехнулась про себя да шмыгнула носом. За окном с утра подмораживало. Знать становится хуже.

— Что стоишь? Проходи, присаживайся.

Сел, как подкошенный. И руки, смотри, дрожат. Такого с ней еще не бывало. Знать, что-то изменилось там, за лесом да за ленточкой. Обычно ведь как — уверенности им в себе не занимать, то ли от безнадеги, то ли от общей безалаберности. Да и то правда, что терять тому, кто пошел в лес за своей судьбой?

Агнешка пригляделась. А глаза-то смотрят прямо, не бегают. Надо же. За всю эту темную пору первый пришел не наобум, не по мудовой хотелке.

— Ты, Гразя, чего хотел?

— Мне тут мужики говорили, дом, мол, в лесу стоит.

— Так-то уж и стоит?

Только головой помотал, поморщился. Не по нраву ему агнешкин шутливый тон. Ладно, мы можем и по серьезке.

— Ты мне, рядовой, башкой тут не крути. Говори по делу. Откуда сведения, что за оказия. Четко. Быстро. Три минуты тебе за все. Время пошло!

Надо же, гляди, пришел в себя, заголосил речевку, как от зубов отскакивать стало:

— Никакой оказии, слухи разные в казарме, только мне не слухи нужны, я по делу.

— Значить, наудачу сунулся?

Агнешка сверлила его черными глазами так, что впору дымный след зрачками оставлять. А он ничего, держится молодцом.

— А если и наудачу. Мне позарез из этого гнилого места убраться требуется. Покуда живой.

«Покуда живой», надо же.

— Дезертир, значит?

И снова башкой мотает, да что ж ты с ним поделаешь!

— Никак нет, говорят, что можешь ты так сделать, что никто меня и поминать не станет, был человек и нет человека.

Бывает и такое, чего греха таить.

— И зачем тебе это?

— Обернуться хочу, солнце снова увидеть.

— А кто тебе про то солнце наплел, рядовой Ковалик? Неужто тоже слухи?

— Но должно же быть где-нибудь солнце? Должно быть! Не может такого случиться, чтобы не было солнца больше! Хотя бы и в Африке!

Эвона как завернул. В Африку ему понадобилось. Да уж, дождей там да хмари вечной не сыскать. Только кому с того радость.

— Забудь.

— Что?

— Забудь про солнце. Тебе, Гразя, оно теперь без надобности.

Надо видеть эти глаза, как у побитой собаки. Аж сжатые кулаки побелели.

— Но почему? Неужели никак нельзя, я ведь не прошу ничего такого!

— А вот нельзя! Нельзя и все!

Тут рядового словно подменили, только что сидел на лавке мешком, и вот он уже согнулся перед Агнешкой, стоя на коленях на сыром полу, весь трясется:

— Да как же, матушка, я знаю, мне сказали, мне безо всякой шутки сказали, что можно! Не играй со мной, не притворствуй, не трави душу!

«Душу», да уж какую там душу, дружочек. Нет тут в лесу ни живых душ, ни мертвых, да и чего им тут делать-то.

— Вставай и уходи, Гразя, бесполезно меня просить-выпрашивать, обманули тебя. Не могу я тебе дать то, чего у меня нет.

Сказав так, Агнешка покосилась в сторону дурного отвара, дожидавшегося своего часа в привычном треснутом граненом стакане. Впервые с ней такое. Пожалела, стало быть, дала слабину, оставила последний шанс убраться отсюда живым.

Пожалела, ха.

Синеющие пальцы уже вцепились Агнешке в шею, прямо так, стоя перед ней на коленях в вычурной позе нелепого сатанинского моления, рядовой Ковалик в приступе исступленной ярости всею силою душил свою жертву. Свою госпожу. Свою спасительницу.

Все они одинаковые, чтобы о себе не думали, чего бы из себя не изображали. Одинаковые по своей природе, одинаковы до мозга костей.

Без устали сдавливая горло Агнешки, казалось, впервые за всю эту мудреную сцену гость понемногу начинал оттаивать, оживая, приободряясь. Хоть чего-то ему сегодня удалось добиться, хоть чем-то доказать собственную значимость на этом свете. Впервые за последние годы он истинно существовал, совершая нечто разрушительное, бессмысленное, но хотя бы действенное.

Побаловались и хватит.

— А?

До него понемногу начинала доходить нелепость ситуации.

Стоя на коленях посреди устеленного сырой соломой скрипучего деревянного пола и молельно воздев руки горе, он с упорством безумца продолжал душить пустоту призрака.

— Поднялся. Сел.

Локти и колени рядового Ковалика послушно задвигались, но что это было за движение. Если в черном лесу он скрипел нехотя и поневоле, зато целенаправленно, будто заранее зная, чем все суждено сегодня кончиться, то теперь его словно нелепой одутловатой марионеткой дергал за ниточки невидимый кукловод, мастер над тряпочными петрушками.

Нужно теперь было видеть его взгляд. Пустой и холодный, это был взгляд убийцы, ни о чем не жалеющий и ни в чем не сомневающийся.

— Теперь пей.