Гать (СИ)

Панцерцуг, загодя укрощенный, подкатывал к погрузочным платформам уже на излете хода, почти не требуя чрезмерного прижатия тормозных колодок. В этом тоже состояла особая тонкость, подкатить к полустанку не торопясь, вальяжно, с чувством, с расстановкой. Так прибывает ко дворцу княжеский кортеж. Без суеты, веско, как на параде. На месте той, ать-два!

Тьфу ты, вновь выругался про себя машинист. Опять он.

— Ну как дела, дядя? Все перевозишь?

— Перевожу, чего не перевозить. Работа наша такая, как есть.

Машинист отвечал в окошко с неохотой, по заведенному. Седой же смотритель в ответ лишь хитро щурился, потихоньку смоля в ладонь цигарку. Знает же, что нельзя, не положено, а все одно досаждает вопросами.

— Как оно там, на том берегу-то, дядя?

Да какой машинист тебе «дядя»? Видишь, человек занятой, фуражка на голове форменная, курточка с шевроном, все честь по чести. Некогда машинисту с каждым встречным-поперечным лясы точить, стоянка три минуты, хватай мешки, вокзал отходит!

— На каком-таком берегу?

— А на противоположном!

И сам смеется, остряк.

— Не могу знать, нам-то тут делов навалом!

— А, ну тогда лады. Как надумаешь поговорить, ты ж только свистни, дело у меня к тебе, дядя, имеется.

С этими словами смотритель развернулся, вяло махнув над головой белой тряпкой да и был таков. Что ж, в такой глуши, пожалуй, сойдет за сигнал к отправлению.

С кряхтением и скрежетом когтей панцерцуг тронулся, машинист же все провожал оставляемую платформу со смутным чувством недовольства и узнавания.

Нелепый этот диалог между ними будто происходил не впервые.

И каждый раз, пытаясь выбросить нелепого смотрителя из головы, машинист опять, по кругу, принимался думать о том, зачем и почему вообще катаются по земле панцерцуги.

Только лишь затем, чтобы в их топках никогда не угасал огонь, а может быть, к тому, что где-то там впереди ждут прибытия пассажиров и грузов, без которых сгинет последняя жизнь, угаснет последнее стылое движение?

Сомнительно.

Машинист предпочитал думать, что единственный смысл этого самосозерцательного движения состоял в самом движении. Сколько ни маши демоническим кадилом поперек карты, жизни на забытых полустанках не прибавится. Он же видел, как гражданские и сапоги, едва сойдя по трапу на землю, начинают непонимающе озираться, соображая, что они тут потеряли.

А груз? Только и смысла в том грузе, чтобы давать работу панцервагенам и мотодрезинам, по-муравьиному нелепо растаскивающим его дальше, по обезлюдевшим заимкам и прочим расположениям. В обратном направлении тоже чего-то везли. Нелепо дребезжащий на ухабах ржавый лом, подобными ему были и возвращающиеся от ленточки люди. Опустошенные, выеденные изнутри, они готовы были раствориться в воздухе на правах легковесного призрака на случайном ветру. Машинист был готов поверить, что и растворялись.

Они словно все — впустую расходовались.

Вот тебе и весь смысл. Вот тебе и ответ на вопрос «зачем».

Однако не поймите неправильно, чужие беды и посторонние смыслы машиниста не беспокоили вовсе. Его пугала лишь очевидная перспектива того, что однажды даже наверху сообразят, что все это бесполезно, весь этот труд. И тогда жеде остановят. Как остановили в свое время всё прочее.

Ей-же-ей, могут, проклятые…

Ать!

Машинист в испуге отдернул мозолистую ладонь от поперечины, будто обжигаясь топочным нутряным огнем.

Это снова заскрежетали-заелозили с небывалой силой глубоко внутри демонические когти, сокрытые между топочных полостей. Стой! Опасность!

Ручка крана тут же была по инструкции переведена в шестое положение, резко понижая давление в уравнительном резервуаре и пересобирая схему в режим экстренного торможения. Послушный панцерцуг словно уперся в полотно и с обыкновенным для его немалой массы скрежетом принялся, рассыпая искры на десятки метров вокруг, сбавлять ход.

Машинист же, сколько ни вглядывался вперед, так ничего там толком и не сумел разглядеть. Мрак и мрак. Так чего же испугалась машина? Что такое почувствовала, давая знать своему не то хозяину, не то и вовсе рабу?

Вращать маховик стояночного тормоза было делом непривычным, панцерцуги за за что не глушились и никогда не простаивали, передаваясь от бригады к бригаде едва ли не на ходу, но тут случай нештатный, машинист, покидая состав, по инструкции обязан был задраить тормоза, не очень понимая, что творит. Но дело сделано, и вот он уже, подняв над головой для надежности аварийный фонарь, щурится вослед уходящему двумя стальными полосами полотну.

Ни зги не видать. И главное тихо так. Только теперь машинисту пришло в голову, какой же на самом деле невероятный шум создают в кабине эти нутряные демоны. Теперь же его окружила такая плотная, непроницаемая тишина, словно ваты в уши набило, да так туго, аж до свиста в натянутых перепонках.

«Голова, голова, это бригада, что случилось, что стоим?»

Если бы ему знать.

«Говорит голова, выясняю, заткнитесь».

Рация с обидчивым кряхтением послушно отключилась.

И только тут машинист расслышал. Не разглядел, а сперва именно расслышал.

Белый шум грозного прибоя.