Гать (СИ)

Потому машинист всегда относился к своему панцерцугу, к его медным трубкам, латунным рукояткам, стальным заклепкам, к его цилиндрам, бакам, радиаторам, затворкам и тяжкой внешней броне, как к вполне живому и очень привередливому существу, от которого можно ждать любой неожиданной выходки, но который все равно любишь, к которому относишься, как к чему-то родному.

Ну же, милай, трогаем помаленьку!

Два коротких свистка белесым облачком пара оплывают позади, оставляя сортировочную станцию во тьме и одиночестве. Теперь вокруг его панцерцуга постепенно ускоряющейся лентой равномерно разматывается лишь подсвеченная мерцанием ходовых огней бесконечная кромка черного леса.

Чего машинист только там не видел, каких только ужасов не желал бы позабыть, однако и ужасы те, и память эта оставались для него не более чем смутным эхом чего-то реального. Реальным же для него был только панцерцуг.

И это не он катался из точки «а» в точку «бэ», напротив, само окружающее пространство как бы безвольно проскальзывало вперед-назад относительно горячечно-теплой брони, недаром такой толстокожей, дабы запертые внутри демоны могли себе позволить весь этот бытовой солипсизм со степенным перестуком колесных тележек и ходуном автосцепки.

А демонов внутри хватало.

Опустив загрубелую рабочую ладонь на затертую до полированного блеска поперечину, машинист тотчас начинал ощущать эту сокрытую в панцерцуге квазижизнь.

Каждый машинист рано или поздно, если он и правда хорош в деле, научается распознавать ее следы за грохотом мертвых механизмов и ревом пламени топок.

Если из всего стука, скрежета и свиста, распространяемого по броне панцерцуга от носа до хвоста, выделить, изолировать музыку колес, ритм паровой машины, гудение пламени, рокот просыпающегося сквозь решетки прогоревшего шлака, то что останется? Новичок скажет, что разве что голодное урчание в животе самого машиниста, но нет.

Оттуда, изнутри вверенной ему машины, слышался некий особый ритм, который было ни с чем не спутать.

С таким звуком бритвенно острые стальные когти скрежетали бы по внешней броне панцерцуга.

Ведь зачем вообще нужна эта броня? Десятки тонн бесполезного груза, таскаемого поверх панцерцуга лишь во исполнение какого-то странного, вымученного ритуала. Нелепым приданым железной девы на выданье.

Что это за опасность, от которой долженствовало защититься расточительной шкурой, что укрывала панцерцуг и его содержимое со всех сторон?

Машинисту недолго пришлось в свое время гадать.

Да, вокруг бывало страшно, но это был иррациональный страх, доставшийся нам от далеких предков. Волки, медведи и пещерные львы были нашими врагами на протяжении сотен тысячелетий. Но в этом — пускай мрачном, пускай гиблом — лесу не водилось не только волков, но и вообще ничего живого, способного напасть.

Так от чего же мы спасаем наши панцерцуги?

От случайно упавшего ствола? Так они и падали-то на последней стадии гниения, рассыпаясь в сырую труху, даже не долетев толком до земли.

А вот с обратной стороны броневых листов, внутри панцерцуга творилось нечто такое, что требовало недюжинных усилий только лишь затем, чтобы сокрытые демоны не вырвались и не удрали бы в лес.

Панцерцуг оборонялся не от внешних страхов, он держал в узде внутренние.

Эти стальные когти скрежетали не с лица, они скрежетали с изнанки.

Потому машинист больше не задавался вопросом, зачем они вообще это делают — грузят в одном месте, разгружают в другом, механически исполняя традиционную для всего жеде задачу, а то и вовсе гоняют порожняком по кругу, только и успевая отсчитывать стрелки да повороты, гигантским копченым кадилом чертя на карте магические пассы и осеняя собой таинственное волхование больших дядь там, наверху.

Все это было неважно.

На деле главная функция дьявольской машинерии состояла в том, чтобы скреплять всей массой кованого железа саму расползающуюся ткань пространства.

Гнилые леса и дурные болота, мертвые поселки и полумертвые деревни держали вместе лишь рабочие руки ремонтных бригад и да, ярость сдерживаемых этими руками демонов.

Только скажите мне, пожалуй, люди добрые, откуда этим демонам взяться на борту? И почему панцерцуг по инструкции было строго-настрого запрещено глушить и остужать? Не оттого ли, что тогда и демоны те разом бы поутихли, а то и вовсе рассосались?

Машинист об этом размышлял куда чаще, чем о том, что торилось впереди.

А впереди между тем понемногу прорезался в парящем сумеречном полумраке под рассекающим тьму лучом центрального фонаря очередной полустанок. Его покосившиеся лабазы и мерцающие гнильем во тьме бараки ничем не выделялись из серой массы точно таких же, по сотне раз уже виданных пропащих местечек.

Машинист инстинктивно дернул за тягу свистка, предупреждая зазевавшихся бродячих собак, чьи пугающе ясные зрачки уже сверкали парами на путях. Фьють! Только их и видели.