Гать (СИ)

С каждой вскрытой банкой тушняка путь до ближайшего ящика от воротины бетонного пакгауза только удлиняется, потому будь добр с утра, пока есть еще сила в ногах, хватай очередной ящик и тащи с задних рядов к передним, отволакивая по пути опустевшую тару, чтобы ход не загромождало.

Я и хватаю. А Зузя послушно, пусть с неизменной тоской в глазах, трусит за мной следом. Не смотри на меня так, я знаю, я все знаю. И все помню.

Волочь ящик мне ой как непросто. Занозистые доски норовят вырваться из слабеющих пальцев, а ссутуленная спина дрожит натянутой струной. С каждым днем я теряю силы. Это единственное, что позволяет мне достоверно отмечать проплывающие мимо меня дни. Да оно и неудивительно, это только в дурной литературе на запасах сухпая можно полноценно существовать хоть вечность. На деле вожделенная «утка с черносливом» и «сладкий перец с мясом» мне попадается едва ли не реже, чем полузабытое сливочное масло. На одной же перловке можно легко протянуть ноги буквально за месяц.

Так что топай, таскай, ищи.

Сегодня мне повезло, попалась банка персиков в сиропе. Зузя, гляди, какая экзотика, порадуем себя сегодня. Даже дефицитный уротропин не придется изводить. Персик этот хоть и кислятина страшная и без запивки на голодное брюхо начинает разъедать измученные сухпаем желудочные стенки, зато от цинги спасает. Цинга у нас, выживальщиков — главная проблема по жизни.

Если не считать царящего вокруг мрака, от которого начинают болеть глаза.

На завтрак я, так и быть, включаю большую настенную лампу. Она уже заметно тускнеет и норовит противно мерцать — верный признак садящегося аккумулятора. Пожалуй, завтра запланируем работы с дизелем. Почистить, смазать, подтянуть ремень, заправить, долить воды, все по инструкции. Ну, и насладиться недолгим часом яркого, почти дневного света, заливающего все вокруг.

Самое поганое во всей этой праздничной иллюминации — то, что она скоро заканчивается. И потравиться выхлопом можно, и топливо палить нельзя — восемьдесят процентов заряда батарей — это как раз, чтобы протянуть еще неделю. Да, Зузя?

Зузя отвернулась, не желая со мной разговаривать. Обиделась, хотя пора бы уже и привыкнуть. Я бы и рад тебя выгулять, но увы мне, наружу нам с тобой никак не попасть.

Я помню тот звук так же отчетливо, как если бы услышал его прямо сейчас.

Щелк!

И затем нутряное сопение заходящих в пазы ригелей.

В первое мгновение я не осознал, что произошло, даже почувствовал некоторое облегчение. Уф, пронесло. Укроемся тут, пересидим, ты как, Зузя, уже освоилась?

Ее испуганный, жалующийся лай разом стал почти не слышен, через два метра армированного бетона и толстую сталь гермодвери звуки прорывались ко мне едва-едва, как будто из глухого подвала.

Так, погодите, чего-то я поспешил запираться, Зузя осталась снаружи. Погоди, сейчас впущу!

Но отчаянное дерганье рукоятей и попытки крутить ржавый штурвал ни к чему не приводили, только мерцал красным огонек на панели центрального привода. Только тут до меня дошло, что просто так разблокировать гермодверь мне не дадут.

Следующие полчаса я продолжал яростно орать и биться о тупое железо, пока моя Зузя срывалась на задушенный кашель снаружи.

Так вот нас и разделили, да, Зузя?

Зузя в ответ молча плакала.

Такой я ее запомнил. Плачущей там, по ту сторону смотровой щели. В последующие дни она уходила и возвращалась, но делала это все реже, пока однажды совсем не пропала, отощавшая и облезающая.

Что там с ней творилось, пока я оставался внутри? Какие ужасы ее терзали? Не знаю.

Знаю лишь, что с тех пор большую часть свободного времени, не занятого поддержанием моего бункера в работоспособном состоянии, я тратил на методичные попытки подобрать код.

Семь цифр в коде. Две тысячи комбинаций в день. Семьсот тысяч комбинаций в год.

Чтобы перебрать все, мне понадобится максимум четырнадцать лет с матожиданием порядка семи, если действовать методично.

Я знаю, я столько раз перепроверял.

Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот она. Два миллиона двести пятьдесят пять тысяч семьсот две.

Удобно пристроившись на специальном стуле, прислонившись плечом к железу гермодвери, я механически, на одной моторике, не вовлекая и без того квелые свои высшие нервные центры, продолжал перебирать свою дневную норму. Код, рывок, код, рывок. Красный зрачок продолжал мне в ответ все так же ровно подмигивать, не обращая особого внимания на мое присутствие. Он тоже давно ко мне привык.

Забавно теперь вспоминать, как меня пугало первое время то, что осталось снаружи.

Ведь я бежал сюда от чего-то, правда? Какие-то мне виделись приближающиеся кошмары, раз я рванул в итоге сюда без оглядки, оставив за этой гермодверью все то, что могло со мной случиться там, в черноте мертвого леса. Вот только, что бы это могло быть?

Сперва я еще пытался додумать, выглядывая сквозь подступающий снаружи мрак хоть что-то, доступное моему разумению. Лелеял, тетешкал свои застарелые страхи, но постепенно потерял тому всякий смысл и всякое разумение.