Гавел

Но не таков был Гавел. Глядя на его разнообразную деятельность в этот период, мы впервые видим перед собой человека, который работает ради чего-то большего и борется за что-то большее, чем его собственный успех. Кроме театральных пьес, он написал ряд эссе и статей на разные темы. Во многих из них он воспользовался своей внезапной известностью для того, чтобы напомнить коллегам и общественности о творчестве и существовании авторов, которым не так повезло и которые были отодвинуты в тень из-за своих взглядов, своего прошлого или просто потому, что не вписывались ни в какие рамки. При втором своем столкновении с литературным истеблишментом в июне 1965 года он обращал внимание собратьев по цеху на долгое вынужденное молчание модернистских поэтов и писателей, таких как Иржи Коларж, Йозеф Гиршал, Ян Гроссман, Ян Владислав, литературоведов Индржиха Халупецкого и Вацлава Черного, на сохраняющийся запрет печатать сочинения Богумила Грабала, Владимира Голана и Йозефа Шкворецкого, а также на неоплаченные долги по отношению к авторам старшего поколения, таким как Рихард Вайнер, Ладислав Клима и Якуб Демл. Но он пошел еще дальше, выступив против контроля официальной номенклатуры над работой писателей. «Главный доклад, который здесь был прочитан, назывался “Задачи литературы и работа Союза чехословацких писателей”, что может создать впечатление, будто функция Союза писателей состоит в том, чтобы ставить или выдвигать перед литературой какие-то задачи. Полагаю, в действительности должно быть наоборот: это литература должна ставить задачи перед Союзом писателей»[172]. Это уже была не критика, а «непростительная дерзость»[173].

Когда Гавел писал о художнике и писателе Йозефе Чапеке, который был убит нацистами в концентрационном лагере, а после смерти обречен коммунистами на забвение, он предложил собственный критерий художественной ценности, которому сам старался соответствовать всю оставшуюся жизнь. Критерий этот заключался в том, чтобы прожить свою «духовную историю»[174]. «Ценность того или иного произведения определяет не столько то, какое место оно занимает в объективном развитии данного жанра, сколько роль, которую оно играет в “драме” авторской индивидуальности. Поэтому подлинное значение Чапека в истории нашей современной артистической и культурной жизни мы сможем понять до конца, только если перешагнем границы отдельных областей творчества и критериев, применяемых к ним специалистами, и попытаемся оценить творца не только по тому, что он сделал, но прежде всего по тому, кем он был»[175].

Под «духовной историей», несомненно, подразумевался поиск смысла жизни в борьбе человека «за жизненную уверенность, за полноценную и справедливую жизнь, за удовлетворение жажды достичь жизненного равновесия и примирения»[176]. Это был высший горизонт, которому подчинялись все остальные, включая политический. В отличие от многих деятелей искусства и большинства политиков Гавел подходил к этой теме смиренно и чуть ли не со священным трепетом: «Можно ли найти ответ на этот основополагающий вопрос? Наука прошлого вновь и вновь старалась ответить на него (в конце концов человек был ее объектом!), но всякий раз неизбежно его аннулировала в силу того, что так или иначе – частично – уже на него ответила. Новое знание парадоксальным образом на этот вопрос отвечает (подтверждая его) так, что не пытается на него ответить, а просто его ставит»[177].

Среди многих талантов, расцветавших в то же время, Гавел был исключительным в силу способности сплетать разнообразные нити своих театральных занятий, литературно-критических текстов и эссеистики в нечто единое, приближавшееся к цельной философии.

Вместе с тем он сознавал, что бунт одного человека – это не революция, а всего лишь скандал. Для того чтобы противостоять официальному литературному истеблишменту и мощи коммунистической партии, на которую тот опирался, ему нужна была трибуна, а также требовались союзники.

Частная школа политики

Это будет опасный для нас малый.

Павел Ауэрсперг[178]