Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век...

Суворов изнывал: он разгромил отборные турецкие войска при Фокшанах и Рымнике, стал графом двух империй — Российской и Священной Римской. А Державин молчал, не уделил ему ни строки. Ода «На взятие Измаила» стала удачной во всех отношениях. Главное — Державину удалось написать хорошие стихи. Но Суворова державинская героика оскорбила. Он как будто получил удар в спину: ведь Державин не соизволил даже походя упомянуть его в многословной оде! Державин в прежние времена высокопарно писал о Потёмкине, о Румянцеве — а Суворова даже не упомянул! И хотя Суворова в стихах об Измаиле воспел Ермил Костров, полководец ощутил страшное чувство «измаильского стыда». В этом суворовском определении — разочарование победителя, ужас обманутых надежд.

В Таврическом дворце состоялся невиданный праздник. Чествовали победителей — в первую очередь Потёмкина. В честь императрицы Екатерины и князя Таврического Потёмкина звучали новые стихи Державина, сопровождавшиеся музыкой Бортнянского и Козловского — лучших композиторов того времени: «Гром победы, раздавайся! Веселися, храбрый Росс!» Суворов на празднике не появился: его отослали в Финляндию строить укрепления на случай войны со Швецией. Он всё-таки прочитал державинские «Хоры», исполненные в Таврическом дворце. Суворов не пропускал новинок Державина.

Разочарованный Суворов писал в Финляндии меланхолические письма Хвостову и даже набросал пародию на «Хоры» Державина:

Одной рукой он в шахматы играет,
Другой рукою он народы покоряет.
Одной ногой разит он друга и врага,
Другою топчет он вселенны берега.

Разумеется, это про Потёмкина, который много лет был покровителем Суворова. Без потёмкинской проницательности вряд ли полководческий гений Суворова развернулся бы должным образом.

Тем временем Державин, очевидно, ощущая щекотливость ситуации, посылает Суворову из Царского Села в Роченсальм два стихотворения. Прочитаем их повнимательнее: это первые стихи Державина, в которых был напрямую выражен образ Суворова:

Не всякий день мы зрим Перун небес,
Которым Божий гнев разит злодеев,
Но часто тучки лишь. — Почий, наш Геркулес,
И ты теперь среди твоих трофеев.

В письме Д. И. Хвостову Суворов настороженно пишет: «Гавриила Романовича постигайте Геркулесов стих; усыпляет покоем, ведёт в ничтожество, соучастник сему Платон Александрович».

«Стыд измаильский» сделал Суворова несколько мнительным — и он уже готов видеть происки враждебных придворных группировок даже в дружеских посланиях Державина. Конечно, поэт не хотел сказать, что все победы Суворова в прошлом, а в настоящем пожилому генерал-аншефу остаётся лишь почивать на лаврах. Но Суворов с тревогой вчитывался в строки сановитого поэта. Двусмысленные строки обидели Суворова: казалось, Державин намекает на бренность его побед. Становиться бессмысленным «трофеем» Суворову не хотелось. Во втором четверостишии, посвящённом памятной измаильской медали, на которой Суворов, как Геркулес, был изображён в шкуре Немейского Льва, Державин словно старался сгладить впечатление от вырвавшейся колкости, исправить впечатление:

Се Росский Геркулес:
Где сколько ни сражался —
Всегда непобедим остался,
И жизнь его полна чудес!

Сам Суворов, словно вступив с Державиным в поэтическое соревнование, пишет невесёлые строки о своём пребывании в Финляндии. Он был разочарован. Тем временем Потёмкин впервые стал заказчиком Державина. Князь пригласил поэта на обед, восхищался «Хорами» и предложил составить описание праздника.

Получилось «Описание торжества бывшего по случаю взятия города Измаила в доме генерал-фельдмаршала князя Потёмкина-Таврического, близ конной Гвардии, в присутствии императрицы Екатерины II, 1791 года 28 апреля». Этот прозаический (с вкраплением стихов) панегирик действует на воображение с чрезвычайной силой. Впечатлительный Константин Батюшков едва не потерял голову, зачитавшись праздничной хроникой Державина:

«Тишина, безмолвие ночи, сильное устремление мыслей, поражённое воображение — всё это произвело чудесное действие. Я вдруг увидел перед собою людей, толпу людей, свечи, апельсины, бриллианты, царицу, Потёмкина, рыб и бог знает чего не увидел: так был поражён мною прочитанным. Вне себя побежал к сестре. „Что с тобой?“ —„Оно, они!“ — „Перекрестись, голубчик!..“ Тут-то я насилу опомнился».

Что же так взволновало Батюшкова? Отзвуки победного века Екатерины, который сравнивали с золотым веком древней Эллады. Торжественные картины, высокопарные риторические вопросы: