Газета День Литературы # 147 (2008 11)

Отец Пётр вообще выступает резонером, но в реалистическом произведении он неуместен, а на провозглашение "нового классицизма" Шаргунов всё-таки не отважился. Да и зачем честный батюшка сел обедать в компании столь ничтожных людей? Зачем митрополит, который, уж наверное, знал характер бескомпромиссного батюшки, пригласил его на встречу со светским начальством?

Впрочем, психологическая достоверность никогда не была сильной стороной Шаргунова, равно как и умение создать интересные, запоминающиеся характеры, придумать небанальный сюжет. Ранний Шаргунов брал другим: энергией, смелостью, юношеским максимализмом и даже метафоричностью. Куда всё это ушло? Герой Шаргунова инертен, вял, скучен и прагматичен. Не бунтарь, обыкновенный яппи. Протухла "свежая кровь". Стиль блеклый, как будто выцветший (нестойкая же оказалась краска!). "Змея цинизма", поселившаяся в сердце героя, из штампов штамп, куда ей до кремлевского "незримого дракона" из "Ура!". Где же прежний Шаргунов? Как подменили: "Да и не он это вовсе! Разве он был такой?.. Тот был сокол, а этот селезень", – золотые слова Грушеньки из бессмертного романа Ф.М. Достоевского здесь уместны.

От прежнего Шаргунова осталось, кажется, только его фирменное дурновкусие: "Ваню вдруг словно что-то прожгло. Опалило внезапно вспыхнувшей любовью к замученному народу, ненавистью к себе в похабной политике, а всего вернее – накатившим желанием. Это был жаркий засос истории прямо в мозг". Сильно сказано! Узнаю брата Колю!

Вообще-то вкус – вещь спорная. Роман Сенчин, например, считает многочисленные ляпы "фирменными шаргуновскими образными деталями". Пусть так, но без смеха Шаргунова нельзя читать, а тем более слушать. В теле-шоу он настолько же ярок, насколько смешон: "Я хочу сказать, что мы, русские, всегда были общинниками, и это в нас осталось, – почти завизжал он от удовольствия говорить в таком важном обществе. – Я приведу пример. Вот мы все сидим в разгульной компании за одним столом, а под столом нежные красавицы ласкают нас. А мы стонем от удовольствия и говорим о Боге и России. Это и есть русская община. Так и живёт великая русская интеллигенция!"

Нет, не бойтесь, это не Сергей Шаргунов, а Саша Жуткин из сатирической повести Владимира Кантора "Гид". Но образ, к сожалению, узнаваем. Спичи Шаргунова в телеэфире "Культурной революции" или "Пусть говорят", его колонки в "Ex libris" НГ" не так уж далеки от этой пародии. Дурновкусие Шаргунова, видимо, связано с его инфантильностью, которую Шаргунов, в отличие от юношеской энергии, сумел-таки сохранить и даже развить. Наблюдательный Роман Сенчин отмечает странную вещь: Шаргунов не взрослеет, а как будто возвращается в детство, что парадоксальным образом сочетается у него с разочарованностью и психологической усталостью повзрослевшего юноши: "...после отличных юношеских повестей "Малыш наказан" и "Ура!" Сергей Шаргунов впал в некоторую детскость, которая буквально сквозит и в его "Как меня зовут?", "Птичьем гриппе", и в нынешнем "Чародее", хотя герой вроде бы становится старше – в первых (юношеских) вещах ему около двадцати, а в последующих он постепенно приближается к тридцати. Но внутренне в нём всё больше детскости".

Не отсюда ли и по-классицистски прямолинейная характеристика персонажей: чёрные и белые, хорошие (отец Пётр) и дурные (Ефремов и его окружение, митрополит, губернатор). Только один Ваня, под конец повести осознавший собственные заблуждения, из "чёрных" переходит в "белые". Кстати, единственно удачный образ в повести – маленький Андрюша Дубинин, умственно отсталый, но честный мальчик, искренне написавший в школьном сочинении: "Моя мама ходить на завод. У моей мамы есть подушка. Я верю в сказки. Баба-ига бываит".

Ваня Соколов оказался вовсе не чародеем. Все чудесное, что, как ему казалось, случалось с ним в жизни, нашло рациональное объяснение. Повесть принадлежит перу разочарованного ребёнка, который, кажется, понял, что нет на свете ни чудес, ни бабы-Яги, но не нашёл в себе мужества признаться в этом. Поэтому финал повести банален и неубедителен: "Ваня прислушался к сердцу и обнаружил: из груди пропала змея цинизма. Змеи не было… "Наверно, пропажа змеи – главное чудо моей жизни", – подумал Иван Соколов, двадцати семи лет отроду".

Нет, не было у Вани в сердце никакой змеи. Герой "Чародея" вовсе не циник. Обыкновенный рефлексирующий интеллигент, каких в нашей литературе и без него хватало, разве что чересчур инфантилен.

Андрей Рудалёв ИСПЫТАНИЕ ЧУДОМ

Сергей Шаргунов. Чародей. Континент, № 135 – 2008.