Газета День Литературы # 147 (2008 11)

Колобов встал, пошатываясь вышел в гаражный пристрой, где стоял рукомойник, заглянул в зеркало, с ободранной по краям амальгамой. На него смотрела нездоровая, почти совсем лысая, как гладкое бабье колено, вытянутая физиономия с оттопыренными ушами, худая, желтушного цвета, с редкими прокуренными зубами. Не придавали ей молодцеватости даже узкие, как у породистого одессита, дерзко заверченные вверх белёсые усики.

– Мда-а, – пьяно икнул Колобов и провёл рукой по лицу, будто смывая наваждение. – Батя…

Он пнул кирзой дверь, вышел на воздух. Шёл проливной дождь без ветра и шум его почти перекрывал плеск текущей в нескольких шагах перекатистой мутноводной речушки. Колобов подставил лысину под дождь и долго стоял так, пока основательно не промок. Ни крика, ни взлая, ни рокота машин, только глухая таёжная ночь, да шум небесных вод. Посёлок спал, укрытый плотным облачным пологом, и даже собаки – а их тут своры – молчали, попрятавшись от дождя.

– Да-а, батя, – повторил он вслух и, зябко поёжившись, пошёл спать.

Шли дни. Колобов привязался к студентам. То, что произошло при первой встрече, скоро забылось и на поверку оказалось, что все они неплохие, компанейские парни, и если их заносило порой куда-то не туда, то только под бедовую пьяную лавочку. Даже самый задиристый, который чуть было не "накатил" Колобову и под мухой уже искавший приключений в посёлке, трезвым оказался редкостным добряком и тихоней. Звали его Пашей-черепашей.

С первых дней к Колобову они стали относиться как к сверстнику, были с ним порой насмешливо снисходительны, подсмеивались, и только изредка, когда уж совсем шли в разнос, доходили до прямого зубоскальства. Но это не досаждало ему, не бросалось в глаза со стороны, было, что называется, в меру. А где-то в глубине души, неосознанно даже нравилось ему, потому как он чувствовал, что парни приняли его в свою компанию, считают за своего. Наверное, и они поняли, что Васильич человек беззлобный, простодырошный, услужливый, не подлый, имеет золотые руки и хоть пьяница, но совсем чтобы бомж, так нет.

Вроде ничего не изменилось, но как-то по-другому потекла его жизнь. Напитываясь, точно масляная вехотка, бьющей ключом энергией парней, он сам точно помолодел душой и невольно ловил себя на мысли, что чаще стал вспоминать свои молодые годы – "фазанку", армию, колонию, о которых почти совсем забыл, точно их и не было в его расхристанной, наперекосяк жизни. И ему даже в голову не приходило, что очень скоро студенты уедут восвояси, закончив стройотряд, в шумный город, которого Колобов никогда не любил, а для него наступят снова пьяные, однообразные, как две капли "боинга" похожие один на другой дни в сообществе с Сашкой Сахаляром. Человек он конечно неплохой, но шарабан у него варит ровно настолько, чтобы сообразить на бутылку "боинга".

Нет, пить Колобов не бросил. Всё также в заначке у него стояло вино, и пока он возился с трактором – он называл его любовно "соткой" – за день не раз прикладывался к горлышку и был всегда в приподнято-возбуждённом состоянии. Но это как-то само по себе ушло на второй план. Его подкупающе тянуло на разговор с новыми людьми, потому как, казалось, и думали они по-другому, и спрашивали с любопытством, и слушали с интересом. А у Колобова столько накопилось в душе за время кочевья по северным посёлкам, что лилось через край, ныло, тянуло, моченьки не хватало, как хотелось выговориться.

Особенно нравился ему тот высокий парень, которого все уважительно называли Борисычем. Мог он мимоходом, между делом, с хиханек да хаханек завертеть такой разговор, который заканчивался потом глубоко заполночь.

– Васильич, ну скажи: почему ты пьёшь? – хлебая щи, сваренные из концентратов, начинал канючить Борисыч. – Каждый день, да ещё несколько раз на дню. Так недолго и боты прикусить, в смысле в ящик сыграть. Ну, какая от этого польза, а? Ты бы хоть по бабам бегал, все не впустую. А то одних ханыг поселковых поишь. Они ж халявщики.

Колобов желтозубо склабился, смачно шмыгал носом, блестел глазёнками.

– Так я может и пью оттого, что баб нет. Жизнь ведь у меня пошла через пень-колоду, поломатая житуха. И вот пока не пью, всякая дребезделка в голову лезет, зудит, тянет за душу. А поддал – там уже другой коленкор.

– Пьёшь вот, помрёшь же…

– Ну и хрен с ним, нашёл чем пугать, дивить баб мудями. Я ишшо смерти не боялся, пусть она меня боится.

Колобов хорохорится, хотя если по правде разобраться, то не из чего. Изрезан вдоль и поперёк, перенёс шесть операций, больные почки, печень, желудок, мочевой пузырь. Надорван, как сивый мерин, вечно брюхо, хотя какое уж там брюхо! перетянуто тугим бандажём. Зато винополка – дом родной. Однажды его так скрутило с похмелья, что студенты переполох подняли, думали, отдаст Васильич Богу душу. Нет, отошёл. Живучий оказался, холера.

– А помру – есть кому вспомнить, помянуть, – продолжал Колобов. – Я ить зла никому не сделал, одно добро только.

– А живёшь-то для чего?

– А чтоб помереть, – смеётся Васильич.

– Что ж не помираешь?

– Да были возможности, но Бог миловал, вишь куда кривая вывела.