Газета День Литературы # 151 (2009 3)

Но и представить жену, провожающую его в тюрьму, он не мог. И теперь так ненавидел её за беспомощность, за полное отсутствие в ней обыкновенного житейского мужества… Так он теперь её ненавидел! И – так завидовал всем тем счастливцам, у которых жёны обыкновенные, у которых жёны как каменные бабы – хоть ты в тюрьму садись, хоть ты лопни, хоть ты кол ей на голове теши…

От великой жалости к себе он, наверно, разрыдался бы, если б труп в этот миг не приподнял голову.

Шевцов остановился как вкопанный.

– Ты чего, мужик? – спросил труп хрипловато.

Шевцов, крадучись, подошёл поближе. Но и крови на трупе не было…

– Вам плохо? – спросил Шевцов неожиданно визгливым, как у подростка, голосом.

– Что-то меня разморило… Ничего ж не ловится с самого утра. Вот я и прикорнул. А что, хорошо вот так, на ветерке…

Шевцов для приличия постоял, а потом, опомнившись, побежал к жене.

Она стояла, всё так же честно отвернувшись от берега и потому, наверно, скучая.

Шевцов бежал, боясь даже на секунду потерять её из вида.

Почувствовав его взгляд, она повернулась в его сторону.

Шевцов, сделав последние шаги, вдруг обессилел и рухнул прямо ей под ноги.

– Да что с тобой! – вскрикнула она перепуганно.

Но он ничего внятного не мог сказать. Потому что, разрывая ему горло, пыталось вырваться из него какое-то чудовищное, может быть, слоноподобное рыдание.

Сквозь слёзы увидел её застывшие от ужаса глаза, с диковатою улыбкою, вымолвил:

– Ты не бойся, это я от радости плачу…

– Славочка… Славочка…

– Просто я понял, что ты вдруг выздоровела… – соврал он и опять разрыдался… – Ты сегодня стала прежнею…

Она словно онемела.

А он, вдруг успокоившись, подтянул к себе уже зачехлённое ружьё, опираясь на него, поднялся, скомандовал:

– Всё, пошли домой.

– Славочка! Славочка! – задыхаясь и еле поспевая за мужем, кричала она. – Да зачем же ты так за меня переживал! Я ведь не знала, что ты так можешь переживать!

– А ты думала! – выцедил он сквозь зубы, но, вспомнив, как за неё он и вправду всегда переживал, опять затрясся от упруго протискивающихся сквозь горло рыданий.

На даче, не снимая ружьё с плеча, упал на её матрас, обхватил голову руками и затих.

Она сначала попробовала его растормошить. Потом обняла его. Потом легла рядом, но с такою осторожностью, словно он был только что врученным ей в роддоме младенцем. А он оставался как мёртвый.

Затем она вдруг вскочила и стала вышагивать вокруг мужа, как часовой. При этом лицо её выражало прямо-таки чистейшее восхищение.

А нашагавшись вдоволь, она опять присела рядом с мужем, попробовала его пошевелить. Шевцов же сам перевернулся на спину. Но оказалось, что он спит…

И она с прежним восхищением стала глядеть на теперь уже спящего мужа. И когда Шевцов проснулся, то обнаружил себя накрытым одеялом и с подушкой под головой. А жена сидела на складном стульчике и не сводила с него глаз…

До конца дня Шевцов оставался как в глубоком похмелье. И лишь иногда, смущённо улыбаясь, бормотал: "Вот видишь, какой я слабак… Это всё нервы! Никогда не думал, что и у меня есть эти чудовищные дамские нервы!"

Настроение Надежды Викторовны сменилось, между тем, на вполне обыкновенную тревогу. Она взяла мобильник, прокралась на веранду, стала советоваться со своей мамой. Но Шевцов всё-таки мог расслышать её слова: "Ты представляешь, Славочке показалось, что я выздоровела… Ну, мне теперь уже и самой кажется, что я выздоровела! Да! И он так обрадовался… так обрадовался, что случилось с ним нечто похожее на нервный срыв… Да… да, я сама виновата, сама, дура, его всегда мучила… Но я вроде бы действительно выздоровела! Раньше не замечала, а теперь вдруг поняла, что всё у меня прошло… Корвалола ему дать? А у меня тут корвалола нет… И боярышника нет… Отец советует водки ему налить? А сколько? Да, я понимаю… Но ты представляешь, я даже не думала, что мужчины так могут переживать… Даже рыдал! Ага, я ж никогда не видела, чтобы он плакал… Да, оказалось, что он тоже может рыдать…"

Далее она сама вдруг разрыдалась и совещание с мамой прервалось.

Отпуск дожили они на даче, словно оглохнув от того покоя, который вдруг вошёл им в души. Приезд в Москву решили отметить званым ужином, но получилось, что пригласили только старика Прохорова. Он заявился принаряженным по такому случаю в белую рубаху с галстуком, гладко причёсанным. Сначала шутил без умолку и в охотку пригубливал водку, потом вдруг погрустнел и сказал:

– А вы опять, как два голубка, глазами своими на меня, старика, сияете…

И, выпив уже полную рюмку, вскоре заклевал носом.

– Ладно, пока спать не расхотелось, пойду я…

Надежда Викторовна пошла его провожать. И в коридоре, не удержавшись, восторженно сообщила:

– Вы представляете, оказывается он меня так любит, так любит!

Но, боясь потерять драгоценный сон, Прохоров даже глаз не раскрыл, только-то и кивнул в ответ.