Газета День Литературы # 151 (2009 3)

1. С тех пор как эти творения лежат пред нами, всё, что не в духе Гоголя, – не имеет силы, и, напротив, всё, что согласуется с ним, как бы ни было слабо само по себе, – растёт и укрепляется" – так сказано об этом обстоятельстве у В.В. Розанова. А в изящной словесности суть этого противостояния нашла своё исчерпывающее выражение в драматическом этюде, – или, если угодно, маленькой трагедии Даниила Ивановича Хармса "Пушкин и Гоголь". Её герои, выходя на сцену, чтобы "отдохнуть", поочередно натыкаются друг на друга. Эти столкновения сопровождаются возмущёнными репликами: "Безобразие, опять об Гоголя!" – или, напротив, "Мерзопакость, опять об Пушкина!". При этом Пушкин постоянно чертыхается – в точности, как это делал Гоголь в своих письмах и сочинениях, – и чему он, кстати, научил всю русскую читающую публику. С той поры мы "разговариваем, как Гоголь", а воображаем, будто бы "как Пушкин"; но это отдельная тема.

2. Вообще сказать, коллизия, драматургически смоделированная Хармсом, сохраняется на русской литературно-исторической сцене по сей день, ибо на этой сцене все ещё длится (собственно, глагол движения здесь не вполне уместен) гоголевский период русской литературы. Инерционная мощь "гоголевского" такова, что её, в конечном итоге, не смогли преодолеть ни гр. Л.Н. Толстой, ни Ф.М. Достоевский. А ведь они, каждый по своему, оставались, в сущности, в пределах того же гоголевского пространства; они лишь отказывались от главного "парагоголевского" постулата, а именно – так называемой типизации, в пользу того, что гр. Толстым, с отсылкой к Пушкину-Протею, звалось "текучесть", а у Достоевского – стало историософским составляющим в литературе. Но собст- венно-гоголевские, осознанные, разумеется, задним числом, принципиальные характеристики прозы сохранялась. Так, для Толстого повести Пушкина были "голы как-то". Всё это, впрочем, хорошо известно. Нам остаётся только добавить, что попытка прямой пушкинской контратаки, предпринятая в 20-30 годах прошлого столетия всё тем же Хармсом, Введенским и Заболоцким (собственно, авторами, так или иначе прикосновенными к ОБЭРИУ) – в сколько-нибудь далеко идущем плане просто не удалась.

3. "Прежде всего – они разнородны, – продолжает Розанов, говоря о Пушкине и Гоголе. – Их даже невозможно сравнивать, и, обобщая в одном понятии "красоты", "искусства", мы совершенно упускаем из виду их внутреннее отношение, которое позднее развивалось и в жизни и в литературе, раз они привзошли в неё как факт. Разнообразный, всесторонний Пушкин составляет антитезу к Гоголю, который движется только в двух направлениях: напряжённой и беспредметной лирики, уходящей ввысь, и иронии, обращённой ко всему, что лежит внизу. Но сверх этой противоположности в форме, во внешних очертаниях их творчество имеет противоположность и в самом существе своем".

Пушкин и Гоголь – разнонаправлены, и потому попытки отыскать "наличие между эволюцией творчества Пушкина и Гоголя в 1830-е годы определённых точек соприкосновения, обусловленных в конечном счете историческими закономерностями литературного развития этого десятилетия" (Н.Н. Петрунина и Г.М. Фридлендер. Пушкин и Гоголь в 1931-1936 годах.) обречены на роковую неполноту. Это потому, что эти самые исторические закономерности литературного развития у (точнее, – для) Пушкина и Гоголя были совершенно различными. Только с учётом такого положения вещей можно с некоторой надеждой на успех вновь и вновь возвращаться к теме взаимоотношений, равно творческих и личных (при том, что последние для Гоголя выражаются в отношениях творческих, а не просто так или иначе "состыкованы" – по старой формуле Ю.Н. Тынянова).

4. Существует написанный в 1923 году, т.е. 85 лет назад, но вовсе не утративший своего значения, обзорный комментарий академика М.Н. Сперанского (помещённый в московском издании Дневника Пушкина 1833-35), в общем исчерпывающий фактологическую основу проблематики вопроса о взаимоотношениях Пушкина и Гоголя. Для нас в этой работе важно то, что она напоминает нам нечто неоспоримое, но с упорством отклоняемое: всё, что известно нам о роли Гоголя в журнальных предприятиях Пушкина, равно и о "передаче" Пушкиным Гоголю замыслов и внушении идей "Мёртвых Душ" "Ревизора", – всё это в первооснове своей исходит исключительно от самого Гоголя. При этом Гоголь, по осторожному замечанию Сперанского, "преувеличивает". В некото- ром смысле Николай Васильевич, повествуя о своём знакомстве с Пушкиным, и сам является Хлестаковым.