Газета День Литературы 162 (2010 2)

Гражданская казнь, поместили в маленький ад, после отбытия наказания, забвения, перевели из маленького внутреннего этого ада в государственные жители, то есть в ад терпимый, всеобщий.

Мученик вернулся в литературу не в терновом венце, своём, а в совсем чуждом, потому что даже не примерял при жизни, – её классика; вернулся в иное время, которое отменило, убило то, в котором жил.

Платонова бурно публиковали – и в ажиотаже читали, тогда он прошёл перед читателем в этом потоке разоблачений, несколько всё же отделившись: странный.

В нём искали кого-то, кем он не был, да и не мог быть, скажем, как и Шолохов.

Сама проза платоновская воспринималась большинством как мрачная сатира и языковый эксперимент.

Платонов отошёл в тень русской классики, став гением по умолчанию: но мучеником какой же веры он был?

Это, главное, должно быть когда-то осознанно.

Творчество, труд, наследие – литературное только по выражению.

Оно, литературное влияния, осознаётся. Освоено и усвоено критикой, но, когда узнаваемо, смотрится неизбежно ничтожно. Потому что вопрос о Платонове – вопрос о пределах литературы как таковой…

Это вопрос о сущности искусства…

Тупик – хотя бы не понимать, что предельное выразил Платонов.

Что это и стало сущностью искусства – настоящим его временем.

Цзя Пинва НЕБЕСНЫЙ ПЁС

ОСЕНЬ

Третье число девятого месяца по лунному календарю было днём рождения Тяньгоу. Тяньгоу родился в год Крысы – первого из двенадцати животных традиционного летоисчисления. Однако на пороге своего тридцатишестилетия он никак не мог избавиться от снедавших его дурных предчувствий, поэтому бередящее чувство душевного беспокойства оставляло свой отпечаток практически на всём, за что бы он ни брался.

В прошлом же году его старшей тётке пришлось даже напомнить беспечному Тяньгоу о его собственном дне рождения за несколько дней до наступления этой даты.

По правде говоря, в своих отношениях с родственниками Тяньгоу заслуживал искреннего сочувствия. Клан семьи Ван не отличался многочисленностью, а прямое потомство и вовсе было в нём скудным. После смерти родителей большая часть родни самоустранилась, остальные время от времени поддерживали с Тяньгоу какие-то отношения, хотя свысока судили о нём, как о совершенно бесперспективном отпрыске рода. Таким образом чувство родственной связи постепенно измельчало, подобно обмелевшему ручейку. Тяньгоу был старшим племянником своего дяди. И именно он больше остальных в семье сокрушался о его смерти, однако в поминальной надписи на могиле дяди имя Тяньгоу даже не упоминалось, несмотря на статус первого племянника. На его месте красовалось имя уже почившего сына младшей тётки, который в своё время был директором уездного отделения банка и обладал надлежащим социальным и семейным статусом, будучи женат и имея сына. Это до глубины души возмутило Тяньгоу: с какой стати официальный статус в семейном клане должен игнорироваться из-за отсутствия каких-то формальных свершений в жизни! Оскорблённый таким пренебрежением он опустился на колени перед могильным холмом и безутешно зарыдал. С тех пор единственным человеком среди всей родни, к кому он испытывал искреннюю привязанность, была старшая тётка.

Тётка была единственной родной сестрой его матери, но при этом совсем не выглядела на свой возраст. Как она сама это объясняла, "всё потому что приходится вытягивать Тяньгоу". Под "вытягиванием Тяньгоу" она в основном подразумевала устройство его семейной жизни. Видя, что к тридцати пяти годам дело так и не стронулось с мёртвой точки, тётка обеспокоилась, как бы в этом тридцать шестом переломном году с ним не случилось какого-нибудь несчастья, и без конца твердила, что он должен вести себя осмотрительней и осторожней. Кроме того, она настаивала, чтобы свой день рождения Тяньгоу справил с размахом, дабы обратить злую судьбу в счастье и развеять всевозможные беды и невзгоды.