Газета День Литературы # 171 (2010 11)

Изредка, когда на обсуждение выносились концептуальные вопросы развития литературы, на заседаниях Секретариата появлялся партийный босс – заведующий отделом культуры ЦК КПСС Василий Филимонович Шауро. Происхождение этой фамилии, замешанной на французском коктейле, было всегда предметом споров в писательской среде. Босс имел весьма представительную внешность. Всегда по-военному подтянутый, сухопарый, он ходил быстро и абсолютно прямолинейно, глядя только вперёд, что давало ему счастье не замечать ничего, что происходило по сторонам, – ни любопытных взглядов писателей, ни испуганных сотрудников Секретариата, ни новых опасных явлений, происходящих в советской литературе. В его походке было что-то от робота. Складывалось ощущение, будто его скелет не имел ни одного шарнира. Он напоминал мне поставленного вертикально громадного мифического таракана, которому панцирь не давал возможности согнуться. Эта жёсткость скелета как бы олицетворяла несгибаемость идейной позиции партийного функционера.

На заседаниях Секретариата он сидел абсолютно неподвижно, никак не реагируя на происходящее, лишь изредка бросая короткие анестезирующие взгляды на выступающих. В писательской среде он получил грозное прозвище "железобетонный постамент", на котором держалось мощное здание советской литературы. Правда, в последнее время эта опора дала несколько заметных трещин, благодаря разрушительной работе диссидентов, которых становилось всё больше и больше. Многим казалось, что Шауро специально приходил на заседания Секретариата только для того, чтобы одним своим видом внушать страх писателям, которые невольно ощущали свое ничтожество перед глыбой партийного диктата.

Поговаривали, что в годы войны с немцами Шауро командовал большим партизанским объединением в тылу врага на территории Белоруссии и что количество немецких поездов, которые были пущены под откос партизанами его отряда, переваливало за сотню, и будто сам Сталин вручал ему награду за боевые заслуги. Я не знаю, как насчёт Иосифа Виссарионовича, но и в мирное время Василий Филимонович бессменно оставался на боевом посту. За годы его правления ни один идеологически опасный поезд не прорвался на территорию стерильной советской литературы. А попытки прорваться были.

***

Перед самым Новым годом состоялось очередное заседание Секретариата, в повестке которого помимо других вопросов значилось обсуждение прошения Василия Аксёнова о выезде в Америку для чтения лекций в университетах Нового Света. Официальный запрос пришёл от одного из старейших университетов Америки. Замолчать запрос было нельзя, так как это могло спровоцировать международный скандал.

Нужно ли говорить, что предстоящее обсуждение обещало быть сенсационным, поскольку Василий Аксёнов был если не открытым антисоветчиком в литературе, то уж точно – оппозиционером. Пикантность ситуации состояла в том, что сам вопрос таил в себе явный политический подтекст: отпустить потенциального диссидента в Америку значило проявить некую идеологическую уступку, запретить – значит, продемонстрировать всему Западу откат к худшим временам хрущёвского диктата над литературой.

Когда я вошёл в кабинет первого секретаря, то сразу же ощутил атмосферу напряжённости, которая была буквально разлита в воздухе. Марков зачитал прошение опального писателя и предложил секретарям высказаться. Мнения секретарей разделились практически поровну. "Ястребы" были категорически против. Аргумент звучал так: Аксёнов не вернется в СССР, что нанесёт ущерб престижу страны и репутации Союза писателей. "Голуби" выставляли контраргумент: ущерб будет значительно больше, если потенциального диссидента не отпустят на Запад. И те, и другие были абсолютно правы. Марков заколебался, не зная, как разрешить патовую ситуацию. На помощь ему пришёл предводитель "голубей" – Константин Симонов, предложивший выслушать аргументы самого Аксёнова, который томился в приёмной Секретариата, ожидая решения своей судьбы.

Предложение Симонова застало Маркова врасплох. Он долго колебался, взвешивая все "за" и "против". Тут было над чем задуматься. Я невольно вспомнил дневники Анри Бейля – известного французского писателя Стендаля, который сопровождал Наполеона во время русской кампании 1812 года. Он писал о трудном решении, которое предстояло принять императору – остаться в сожжённой Москве, скованной свирепым русским холодом, что обрекало французскую армию на голод и медленное вымирание, или покинуть столицу, фактически признав своё поражение. После долгих раздумий он решил взорвать самое высокое сооружение Москвы – знаменитую звонницу Ивана Грозного в центре Кремля, которая воспринималась Европой как некий символ могущества России. Наполеон загадал: если звонница рухнет, что будет символизировать падение России, он останется зимовать в Москве. Если устоит, он покинет этот промозглый бесприютный город, сожжённый своими же жителями, что никак не укладывалось в сознании императора, перед которым сложили голову практически все столицы Европы.