Газета День Литературы # 54 (2001 3)

Может быть, и современная критика еще не понимает поэта. Хотя вот в выступлении Владимира Бондаренко уже нащупаны какие-то твердые тропы к пониманию Юрия Кузнецова. Он - поэт конца, он - поэт трагического занавеса, который опустился над нашей историей. Только так и следует его понимать. Он - поэт, который не содержит никакого сиропа. Никакой поблажки. Он силой своего громадного таланта может сформулировать то, о чем мы только догадываемся. Он не подслащает пилюлю. Можно пойти путем утопии и сказать: "Там соберутся все, дай Бог, и стар, и млад,/ Румяная Москва и бледный Ленинград,/ Князья Борис и Глеб, крестьянин и помор,/ Арап и печенег, балтийский военмор,/ Что разогнал сенат в семнадцатом году,/ И преданный Кронштадт на погребальном льду./ Мы все тогда войдем под колокольный звон/ В Царьград твоей судьбы, и в Рим твоих племен..." Но это утопия. Юрий Кузнецов не снисходит до утопии. Он говорит темные символические слова, которые найдут свою расшифровку, но не сегодня и не завтра. Именно поэтому ему дано громадное трагическое дарование. Именно трагическое. Он - один из самых трагических поэтов России от Симеона Полоцкого до наших дней. И поэтому та часть русской истории, о которой некогда было сказано, что Москва есть Третий Рим, кончается великим явлением Кузнецова.

Илья Кириллов СРЕДЬ ЗЕРЕН И ПЛЕВЕЛ

Виктору Астафьеву все труднее поддерживать имидж "выдающегося писателя", тем более писателя действующего. Еще в 1998-м "Новый мир" начал рекламировать его новую повесть, некие "Приключения Спирьки", обещая опубликовать "в ближайшем полугодии". И вот уже миновал двухтысячный, а повести нет. Когда-то "Новый мир" столь же уверенно обещал читателю заключительную часть трилогии "Прокляты и убиты"... Не повторится ли нечто подобное вновь?

В течение прошлого года В.Астафьев напечатал только несколько интервью, где горланил на политические и социальные темы, а также своеобразные полумемуарные заметки о Николае Рубцове.

Уважение к памяти поэта требует некоторых уточнений прежде, чем мы скажем о главном событии: в начале нынешнего года В.Астафьев опубликовал в разных журналах несколько новых рассказов.

Мемуары о Н.Рубцове с литературной точки зрения были не хорошие и не плохие, никакие. Обстоятельство другого плана: несмотря на то что писатель сделал в них комплимент Людмиле Дербиной, она тем не менее сочла необходимым ответить, обвинив его в подтасовке фактов, в очернительстве поэта.

Да, "грязных" моментов там достаточно, но умышленно ли они внесены в текст? Или это астафьевское свойство памяти?

В данном случае выступаю, неожиданно для себя, как защитник В.Астафьева, подчеркиваю: в его мемуарах о Н.Рубцове чувствуется искренняя любовь к поэту и полное отсутствие зависти. Проблема в том, однако, что он воспринимает Н.Рубцова и любит его как одного из своих героев, персонажей той части русского быта, где торжествует злоба, нищета, неграмотность, похабство, алкоголизм, поножовщина, смерть. Н.Рубцов часто оказывался в среде, где все это так или иначе присутствовало. Поэтому неудивительно, что, как только В.Астафьев приступил к мемуарам, его перо тотчас устремилось туда, где оно чувствует себя как рыба в воде. Неслучайно эти воспоминания сразу оказались в ряду его самых вдохновенных произведений. Если представить по ним образ поэта, то невольно хочется перефразировать Пушкина: и средь детей ничтожных мира, конечно, всех ничтожней он.

Мне трудно назвать Николая Рубцова гениальным поэтом или великим, как часто называют его неумеренные поклонники, но, несомненно, "божественный глагол" был слышим им. В данных воспоминаниях человек по фамилии Рубцов окружен непроницаемыми стенами пьянства, скандалов, драк, бытовых несуразиц, и за ними невозможно рассмотреть ни основных черт его личности, ни общих очертаний души; тем более нет ни малейшего намека на присутствие в судьбе поэта того непостижимого, по Пушкину, преображения, чуда. Не феномен поэта раскрывают эти воспоминания, а красноречиво свидетельствуют прежде всего об ограниченности творческого мира их автора.

В свое время меня часто упрекали в предвзятом отношении к В.Астафьеву. Я не видел смысла оправдываться, потому что мои отрицательные оценки не были голословны. Я не мог позволить себе никаких других оценок, читая, например, астафьевское описание раненого: "...Был на восстановленной половине лица кусочек кожи, на котором резко кучерявились черные волосы. Орлы боевые, веселясь, внушали танкисту, что заплата, мол, прилеплена с причинного бабьего места, и как только в бане мужик путевый к танкисту приблизится — щека у него начинает дергаться, волосы на заплате потеют" ("Веселый солдат").

Спору нет, цинизм давно стал неотъемлемой частью мировой культуры, ее лейкемией, но не с астафьевским уровнем образования конкурировать в этом с Чарльзом Буковски или Витольдом Гомбровичем.

Что ж, пусть еще раз бросят в меня камень, что я не восхищался свое время наряду с П.Басинским и Ко этой разнузданностью.