Газета День Литературы # 62 (2001 11)

Можно сказать, что всякая революция представляет собой утопию — но утопию системы Ло, то есть преждевременное введение в жизнь того, что вполне может — и даже должно — воплотиться в будущем, но для чего общество в настоящий момент еще не созрело. Кстати, это есть в одном из писем Энгельса: он открыто говорит о том, что, может быть, ход будущей революции увлечет их к экспериментам, для воплощения которых, как они сами знают лучше других, время еще не настало. И, надо сказать, в каждой революции огромную роль играют именно такие нетерпеливцы, рвущиеся вперед, — словом, "Джоны Ло", только с наганом. Про нашу революцию нечего и говорить. Но и в Английском мятеже, и во Французской революции прослеживаются люди, опережающие свое время — и не желающие этого замечать. Они стараются воплотить то, для чего еще не настало время, — и, стараясь достигнуть невозможного (СЕГОДНЯ невозможного!), губят и других, и нередко — себя. Робеспьер пробует командовать ценами — и терпит неудачу, послужившую для него прямой дорогой к гильотине, а для многих рядовых французов обернувшуюся голодной смертью. Уже потом, более чем через сто лет, в других условиях, тоже тяжелых, но не столь чрезвычайных, обладая гораздо меньшей властью, это будут делать Кейнс и Гэлбоейт — и добьются невиданного успеха. Вот вам и Робеспьер — как Ло с гильотиной!

И значительная часть дикой, истинно революционной жестокости вытекает из революционного же желания преодолеть непреодолимое, сломить незримое сопротивление общества. Революционер оказывается чаще всего дальнозорким человеком, провидящим будущее — но не умеющим понять, почему ему нет места сейчас. Он видит одно: люди не такие, как хотелось бы ему. И начинается. Робеспьер говорил, что с удовольствием казнил бы всех французов, которым в 1789 году, в начале революции, было больше 15 лет. Он не без основания считал, что люди, выросшие при старом режиме, слишком отягощены многими предрассудками этого режима. Он не видел только, что это положение вещей нельзя исправить ничем — и уж гильотиной меньше всего, что предрассудки, пусть и самые страшные, часто не столь вредны, как то, что вырастает само собой, на пустыре, появившемся после расчисток прошлого. Что сказать? Революционная дальнозоркость… Не хочешь, да вспомнишь Энгельса. И, кстати, еще В.Кожинова, показавшего что одним из источников нашей революции было преувеличенное мнение о прогрессе, неистовое желание шагнуть еще шире вперед, порожденное действительными успехами России перед революцией.

И естественно, что эта дальнозоркость в тысячу раз сильнее проявилась в России, в стране, обладающей талантливейшим интеллектуальным слоем, который вместе с тем был почти никак не связан с реальной русской жизнью, ее закономерностями — ну разве что через политические преследования со стороны Министерства внутренних дел. Мудрено ли, что этот слой увлекся всякими идеями, сулившими тогда большую будущность — но не имевшими к России того времени никакого отношения?

Но, может быть, эти идеи действительно были (в отличие от идей Великого мятежа и Французской революции) уж слишком неосуществимыми, неосуществимыми до невозможности будущности (по крайней мере ближайшей)? Как сказать… Не будем говорить о всевозможных политэкономических идеях. Отметим одно: в области так называемого "пролетарского искусства" Красной России (менее всего оно было пролетарским) 1920-х годов ведущими были тенденции, которые в жизни Европы воплотились, как правило, много позднее. В отдельных случаях можно говорить о полувеке и более. Но они были осуществимы! И это показала история Европы. Мало того, они многое дали так называемому современному искусству.

Получается, что в области искусства революция опять-таки просто забегала вперед…

Но тогда, спрашивается, как оценить культурную политику эпохи, если так можно выразиться, зрелого сталинизма? Как оценить пресловутое возвращение к истокам, освоение культурного наследия? Как расставание с заглядыванием в будущее? Но тогда это — действительно отжитое прошлое. Ведь то, что внедрялось в 20-е годы (и что было тогда утопией), стало не так давно реальностью культуры всего цивилизованного мира. А сталинская культурная политика именно и предполагала сокрушение этого авангардизма и возвращение (в определенном смысле, конечно) к традиционным культурным ценностям. Так что… Получается, правы «демократствующие», всячески возносящие "смелые эксперименты" 1920-х и в упор не видящие культуру 30–40-х годов?

Но в этом построении есть несколько противоречий, позволяющих сказать, что в данном случае делать столь однозначные оценки и определения немыслимо. Начнем с наиболее масштабного положения.