Газета День Литературы # 66 (2002 2)

Не на море-окияне, не на острове Буяне, а на Канинской земле старобытной, где мороз узорной стужею выткан, родила меня метель белолица, снеговая полуночная игрица.

В самом начале времён было мне семь с половиной дён, а когда стал-пошёл свет — стукнуло ровно семь лет. Отец да мать ни на что не годились, потому как ещё не родились.

Так и жила — отца-мати ждала. Шила пимы, малицы на живую нитку, наедалась впроголодь да на верхосытку. Чай пила такой густой, что Москву на дне видала. Три версты бегут к вокзалу — надоело жить тоской.

— Эх! Па-а-еду в Ма-а-скву разга-а-нять та-а-ску!..

Проводить меня хотело северно сияние, но составу в Воркуте вышло опоздание. Сиянье-то как выкатится да как рассияется, словно речка по небу бежит, камни самоцветны сторожит-перекатывает, берегов не знает, всполохом играет. Раза три взыграло да истаяло, в небе тё-ё-мном север я оставила!.. Ой ли, вдоль да поперёк сёмга плавала, а Печора подо льдом текла-плакала…

В Москве — золотые верха, кругом дорогие меха. Гляжу с поезда — ступить боязно!

Тут к окошку подлетают две печорских куропатки: до Москвы за мной летели целых восемь дней недели.

— Вы чего-эт не на месте?

— Принесли благие вести: матушка с батюшкой темь проклюнули, на свет выбираются, а бабушки-дедушки от них отпираются: "Мы девицы — не замужем, мы холосты — неженаты, откуля у нас таки робяты?" Токмо прадед-кузнец, тыщелетний молодец, от робят не отпирался — ещё не помер и думать не собирался.

— Ну, слава Богу, есть подмога…

Народу в Москве, как во лугах дёрну, — шагну в толпу да ногу отдёрну. Пашут омули сохой, хариусы плугом, от бедовости такой головёнка кругом. Головёнка кругом, а кругом столица, хоть рыдай да плачь, хоть до неба скачь — лица, лица, лица…

Вот оно — обличье столичное! Но, как мудро говорится, не гляди на лицо, гляди на обычай. А как обычай узнать, если столько обличий?

Иду с краю, в толпу не ступаю. Шагаю — не знаю, куда приткнуться, лествицы всюду под землю гнутся. Кому довериться, кого спросить? Бреду, как медведь-шатун: встречный с личика яичко, а в серёдке вдруг болтун.

Откуда ни возьмись — вывеска, длиной от волны до глыби, кажная буква в радужной зыби. Кажная буква круглей блина — я грамоте знаю, достигну дна! Стою-читаю от обеда до ужина, коль написано — понять, значит, нужно.

Как сбежало семь потов, прошмыгнуло семь котов — прочитала: "Ас-пи-ран-ту-ра".

Ядрёно-мудрёно, наукой варёно, практикой выварено, нам подойдёт!

Стучу.

— Учиться хочу!

А в те времена в учение книжное отроков да зрелых людей отлавливали: на улицах, дворах останавливали, батогами пужали, за книги сажали.

— Эт-та что за дубы печёные? — удивились мужи учёные. Рукописями замахали, заахали. — Пример отрокам добрай! — заакали.

Усадили за "Прещение вкратце о лености и нерадении всякому бываемому во учении". Как я эту книгу одолела, за горою муха околела. Муха-те была уже не летальная, с комаром скрещёна — экспериментальная!

Выдали диплом кандидата наук, избавив от розог и всяческих мук. На службу лечу, студентов учу. Поморяне скажут: "Речь московска, походка господска…" Ну, думаю, настала мне воля. А воля-те пуще неволи.

Иду-плачу. Навстречу — гора не гора, глыба не глыба, сам Цыба. Он гулял-гулял за Москвой-рекой, взял да выгулял на бульвар Тверской.

— Чего, красна девица, слёзы точишь? Пошто водой жгучею щёки мочишь? Слеза, она как прольётся — так в пыль и воткнётся, а дело-то не шелохнётся…

Заронила язык поначалу — первый раз я поэта стречала. Тут остатна слеза покатилась, да, подумав, назад воротилась. Был страх велик да съёжился, да вовсе изжился, разговор корёжился, да гладко полился:

— Выслушай, батюшко, не гневись! Сердца окошечко, отворись! Много лет меня учили уму-разуму, а сердечко тяготеет к слову красному. К слову звонкому, живому да прозрачному, игровому, зоревому, многозначному…

Взвалил на плечи и мою печу — сгрёб в охапку да сунул за пазуху. А там у него девчат да ребят видимо-невидимо!

А Цыба то жаром обдаст, то водой обольёт, приговаривает:

— Привыкайте, мои дети,

Ко студёной ко воде,

Ко студёной ко воде,

Ко шелковой плёточке…

Плачем-маемся, сочиняем-стараемся. А он по одному перепекает, из-за пазухи вытаскивает и в мир бросает.

Вот и меня вытряхнул. Чему мог — научил…

“И МЫСЛИ, И ПОСТУПКИ НАШИ ЧИСТЫ...” (Малеевка-2001)

АЛЕКСАНДР ПАРИЕВ

В ДЕРЕВНЕ ТИМОШИНО

В буйной краске цвета лета

Ивы виснут над водою.

Зов коровы слышен где-то

Возле фермы под горою.

Лай собак и запах сена,

Сладкий воздух для гуляки,

Вскружат голову мгновенно

На лугах хмельные злаки.

Мотоцикл мужик заводит —

Матерится невозможно.

А хозяйка скоро родит —

Ходит очень осторожно.

Поспешают к городищу

Деревенские Джульетты.

Мать с отцом девчонку ищут,

А её украло лето.

Канет день, и подостынет,

Успокоясь, суетуха.

И заботливо обнимет

Деревеньку — ночь-старуха.

СЕСТРЁНКЕ

Ты выжила, моя сестрёнка,

И снова говоришь мне: "Брат", —

Меняя мокрые пелёнки.

Я был пелёнкам мокрым рад.

Иконка под твоей подушкой

И мёртвый тягостный покой.

Ты показалась мне старушкой