Газета День Литературы # 70 (2002 6)

Русскоязычный писатель становится русским, прежде всего когда ощущает свое довольно-таки скромное место в мироздании, место, предназначенное лишь для того, чтобы сообщить вовне о состоянии соборного русского языка и мере того отчаяния, что, напротив, у каждого свое. И в этом стихи, эссе, интервью Бродского убеждают ничуть не меньше, чем проза Солженицына, Мамлеева и Лимонова, других великих русских. "Горбунов и Горчаков" или "Речь о пролитом молоке" рассказывают нам о жизни языка в России и о невероятно метафизически насыщенной (к худу ли, к благу ли) жизни его носителей ничуть не меньше, чем такая "солидная" проза, как "Архипелаг", "Шатуны" или "У нас была великая эпоха". При всем том — не забудем, что для Бродского путь к осознанию самого существования державной ("На смерть Жукова") или почвеннической тематики был в тысячу раз сложнее. Молодому человеку, выросшему в Ленинграде-Петербурге (а Бродский времен норенской ссылки был именно молодым человеком), сложно суметь "отмыслить" что-то еще кроме цивилизации и Европы, а уж тем более понять: это "что-то", с виду кривое и затрапезное, заслуживает внимания никак не меньшего, чем какой-нибудь готический стиль. Бродский — сумел, и вот хороший тому стихотворный пример: "Как славно вечером в избе, запутавшись в своей судьбе, отбросить мысли о себе (курсив мой — Д.О.) и, притворясь, что спишь, забыть о мире сволочном и слушать в сумраке ночном, как в позвоночнике печном разбушевалась мышь... столпотворению причин и содержательных мужчин предпочитая треск лучин и мышеловки сон". В этих строках глубинное русское миросозерцание проявилось у Бродского как никогда сильно. Быть русским в полной мере — значит именно предпочесть русский взгляд на мир. Лежа и притворяясь, что спишь, оценить свое, русское, сонное, уже меж тем хорошо зная и заманчивую европейскую бодрость. Иначе откуда бы в России взяться всемирной отзывчивости.

Ну а после — после у Бродского была Америка, но даже там, занятый иным ландшафтом, иной жизнью, он сумел найти для нее какие-то особые, вроде бы неподходящие ей слова: "И дети в оранжевых куртках, выбегая на улицу, кричат по-английски — "Зима! Зима!". Каким странным и каким русским оказывается здесь это "кричат по-английски", не правда ли? Вот так, тонко и точно, определяется точка, на которой находится смотрящий.

Русский взгляд на вещи остался у Бродского и в его позднейшие американские годы. Так, проведя много лет на Западе, восхищаясь сельской Новой Англией, он не воспринял вульгарно-буржуазную заповедь, усердно повторявшуюся на все лады уже русскоязычными литераторами здесь в девяностые, — что, дескать, "литературоцентричность" вредна, что писательство — занятие как минимум равноценное, а то и побочное по отношению к производству рекламных роликов или сочинению "гламурных" (тьфу, ужас что за слово!) статей. Бродский же, будучи поэтом-лауреатом в Вашингтоне, предлагал положить стихи в гостиницах и магазинах — идея чрезвычайно русская, потому что ведь в незаменимости, жизненной необходимости поэзии убежден может быть только русский поэт. Для русскоязычного же автора общественная значимость стихов — приятная, но все же факультативная ценность из ряда возможных.

Ну а незадолго до смерти Бродский написал "Оду на независимость Украины" — стихотворение, которое его наследники до сих пор не находят удобным для официального издания, уж слишком неполиткорректное. Дело в том, что отношение Бродского к послеимперской самостийности там — весьма определенное. Но речь не о политике. В последних строчках оды Бродский ясно высказывается о "культурном равноправии". О той самой русскоязычности, что свойственна тем авторам, что все еще пишут, по старой памяти, по-русски, пишут, но уже не считают для себя необходимым ограничивать свою "творческую свободу" воспоминаниями о неотделимой от русского языка русской иерархии ценностей. Когда дойдет дело до смертного часа — пишет он — будете помнить “строчки из Александра, а не брехню Тараса".

Илья Кириллов ПРАВЫЙ ВАЛЬС (О прозе Павла Крусанова)

Всегда самое мучительное для меня в критике и, думаю, не только для меня — изложение сюжета рассматриваемого произведения. Как передать "своими словами", да еще "вкратце", то, что автор изложил в целом романе, рассказе, повести, какие найти слова, чтобы не умалить и не преувеличить при этом их значения. Здесь уместна, правда, одна оговорка, как бы в оправдание критикам. Органичный сюжет, имеющий неслучайное начало и завершение, живое развитие, вполне поддается пересказу, и значимость его этим не стирается, как не стираются при бесконечных повторениях сюжеты классических мифов. Но таких сюжетов, несущих в себе самодостаточность, много и не бывает. Не стал счастливым исключением для критиков и новый роман Павла Крусанова, во всем остальном подтверждающий подлинную одаренность автора прославленного "Ангела".