Газета День Литературы # 71 (2002 7)

— Это должен быть не просто национальный реализм (он нужен, нужен, но уже в следующей форме) — нужен национальный жертвенный реализм, так бы я его назвал. Жертвенный — не в смысле покорности, Россия и без того такими жертвами завалена, а в смысле готовности отдать жизнь, но выйти из этого гнетущего положения. Посмотрите, как точно русский язык в однокоренных словах предлагает противоположный, бойцовский смысл: "отчаянный" — выходящий из круга отчаяния; "жертвенный" — возносящийся над кругом молчаливых жертв. Куда делись у нас Сусанины, Карбышевы, Матросовы, Столыпины и Гагарины? Подвиг каждого из них был настолько велик и могуч, что они навсегда должны были остаться вождями народа — когда находились последователи, которые обращали к ним народ.

«ВЕСЬ МИР ВОКРУГ...»

В саранском журнале "Странник" главный редактор Константин Смородин публикует современных российских поэтов обязательно с небольшой беседой с ними. Знакомим читателей "Дня литературы" с ответами на вопросы главного редактора поэта Геннадия Фролова, стихи которого знают и ценят многие истинные знатоки поэзии.

— Кто оказал влияние на Ваше творчество?

— Думаю, весь мир вокруг с его травами, деревьями, реками, озерами, птицами, животными, облаками, солнцем и звездами и все, кого я знал, и все, что я видел, слышал (до того, как я научился быстро читать, то есть до третьего класса, мне читали вслух моя бабушка по матери Усина Мария Григорьевна и мой отец Василий Степанович, кроме того, отец любил читать по вечерам моей матери, Вере Андреевне, и я тоже его слушал; книги и писатели были самые разные: сказки, былины, Пушкин, Лермонтов, Некрасов и Есенин (их любил и любит отец), Апухтин и Северянин (некоторые их стихи наизусть помнила бабушка), Чуковский, Дюма, Гюго, Конан-Дойль, Леонов, Пантелеев, Лев Толстой и многие другие) и читал до нынешнего дня.

И, конечно, рассказы бабушки о ее семье.

И, конечно, рассказы отца о его семье и войне.

И, конечно, пение моей матери, обладавшей удивительной чистоты голосом и знавшей великое множество песен самого разнообразного репертуара. Кроме того, благодаря ее любви к музыке, в период от 11 до 16-17 лет я побывал буквально на всех представлениях театров оперы и оперетты, гастролировавших в Орле.

И, конечно, Исторический музей и Третьяковская галерея, куда меня всякий раз, когда мы оказывались в Москве (родители отца — мой дедушка Степан Игнатьевич и моя бабушка Анастасия Кузьминична — жили в подмосковном поселке имени Дзержинского, и мы всей семьей ежегодно навещали их), водил отец.

И, конечно, моя жена, без которой попросту не было бы многих моих стихотворений.

И, конечно, все мои друзья.

И, конечно, и еще многие и многие.

— Как по-Вашему, творчество — легкое бремя или тяжелое?

— Наверное, точнее было бы спросить: жизнь — легкое бремя или тяжелое, ибо художник созидает всей своей жизнью и творит не умом или сердцем, а всем телом. Я в юности несколько раз пытался прекратить писать, но так и не смог. Конечно, можно заставить себя не переносить на бумагу или холст возникающие в тебе образы, но невозможно заставить себя, пока ты жив, не ощущать, не видеть и не понимать этот мир так, как именно ты ощущаешь, видишь и понимаешь его. То есть, я хочу сказать, что для самого художника его творчество (само состояние, разумеется, а не результаты) это не что-то отдельное, тяжесть или легкость чего можно определить, а некая постоянно существующая в нем данность, некий дар, дарованный ему вместе с жизнью, и отказаться от которого он может только отказавшись и от нее.

— Что в сегодняшней жизни Вас радует, а что огорчает?

— Для меня в этом вопросе лишним представляется слово — сегодняшней, ибо идея прогресса, как она обычно понимается относительно общественных взаимоотношений (ПРОГРЕСС [лат. progressus] — движение вперед, от низшего к высшему, переход на более высокую ступень развития, изменение к лучшему... и т.п.) всегда представлялась мне ложной, и я никогда не мог понять, отчего она настолько глубоко укоренилась в человеческом сознании, что даже те мыслители, которые на словах и отрицали прогресс, как, например, Фридрих Ницше, свои философские рассуждения зачастую выстраивали так, словно бы он все-таки существует.