Газета День Литературы # 82 (2003 6)

Вообще Примеров был как бы дитя советской эпохи. Он не умел и не хотел устраивать свою жизнь на какой-то иной лад. Его имя было на слуху, он часто печатался и ездил в командировки. Кроме всего прочего, постоянно писал ещё всяческие исторические исследования. И ему незачем было изменять каким-то прежним принципам. Да и литературный багаж у него вполне соответствовал всему его настрою. Он шёл от классики, и его учителями были те же, как и у Николая Рубцова, Тютчев, Фет, Есенин. И в осмыслении нашего исконного национального пути ему было на что опереться. Он обходил друзей и испрашивал у них редкие для того времени книги: "Дневник Достоевского" в старом дореволюционном издании, "Выбранные места из переписки с друзьями" Гоголя, Киреевского, Хомякова и даже "Византизм и славянство" совсем считавшегося крамольным и запретным Константина Леонтьева. Но если у Рубцова звучало уже что-то пророческое, боль и тревога за всю Святую Русь (Россию ли), то у Бориса только ещё начиналась переоценка ценностей и всего нашего губительного отхода от своих изначальных христианских основ.

— Богочеловек — это одно,— сказал он однажды с каким-то непривычным блеском в глазах.— А человекобог — совсем другое... И Достоевского со всякими горьковскими гордецами (вроде того же Сатина из пьесы "На Дне") никак нельзя путать.

Словом, Борис, хоть и оставался вполне советским, но совсем не собирался отказываться и от всего нашего "почвеннического", сугубо народного (как всё та же "деревенская проза"), державного и православного. И об этом говорили также и прежде всего пронизанные любовью и как бы призывающие в дорогие ему места, многие его стихи:

Давно я на Родине не был,

И мчат меня кони, как сны,

За дикие балки, под небо

Кручинной моей стороны.

За что на себя ты так ропщешь,

Не в силах души превозмочь?!

Вон куст у дороги, как копчик,

Зарылся в бурьянную ночь.

Здесь каждый судьбою привечен,

Неужто когда-нибудь мог

Я жить так безумно далече

От этих безлюдных дорог.

И всё это было в то же время плодом всех тогдашних наших исканий, споров и того общего перелома, который чувствовался и в большинстве уже журнальных публикаций. Как в самом первом русском бастионе — "Нашем современнике" во главе с Викуловым, так и в "Молодой гвардии" вначале с Никоновым, а затем и с Анатолием Ивановым. Да и в лекциях отдельных преподавателей всё сильнее и заметнее пробивались традиции той же русской классики.

Причём, дело не ограничивалось только самыми громкими известными именами. На щит поднимались и как бы державшиеся в тени менее именитые авторы. Это и Левитов, и Решетников, и Писемский, и Эртель с Глебом Успенским. Там, где был живой русский народ, сочный и звучный язык. И те из студентов, кто приходил и сам из глубинки, могли спокойно черпать в стенах литинститута всё наиболее им близкое.

Но наряду с этим было также и влияние западного декадентства. Но оно ощущалось скорее лишь у модных тогдашних поэтов. У Евтушенко, Вознесенского, Кушнера, Ахмадулиной, Роберта Рождественско- го. Эти люди, как правило, были оторваны от простой народной стихии. Их волновали чаще всего не содержание, а лишь плетение кружев и внешняя отделка. Они стояли на сцене, картинно и гордо, а порой притоптывали ногами, взвизгивая и простирая руки, заунывно и долго читали свои длинные поэмы — и публика завороженно слушала их в переполненных залах.

Но проходило время, и, как они ни пыжились, как ни кривлялись и ни наряжались во всякие эполеты с яркими сафьяновыми сапогами до колен, однако зияющая пустота их стихов всё-таки обнаруживалась. Новые поколения откликались на что-то уже совсем иное: нутряное, кровное и то, что всегда только и может по-настоящему всколыхнуть всю нашу душу.

А потом вдруг эта страшная неожиданная весть... не стало Бориса Примерова. Он распрощался с жизнью сам, не выдержав жестокой перестроечной ломки и кромсания. Помню, как он подходил ко мне буквально за несколько дней до рокового шага. Тут, у нас, на Комсомольском, 13... в Союзе писателей России. В глазах его не было обречённости. Но я заметил в них всё-таки огонёк какой-то затаённой горести. Той самой, которая поселяется в нас от чего-то недоговоренного. А точнее, недопетого... чувствовалось, что он хотел бы ещё много чего сказать.

Он жил последнее время в Переделкино... на одной из писательских дач. Тут он и накинул на себя петлю. И когда я узнал об этом, то только долго стоял, как вкопанный. Всё никак не мог взять в толк — что же это? Ещё один друг, соратник... ещё один настоящий русский поэт.

Потом я вновь закрутился — заботы, хлопоты, и Борис как-то невольно выпал из моей памяти. Пока уж в Родительскую субботу (а мы собираемся на неё всей семьёй) вдруг не вспомянули вновь и о нём. И было больнее всего сознавать, что ушёл-то он из мира сего совсем не по-людски. И уж во всяком случае, не по-христиански... ведь недаром ещё издревле висельников и утопленников хоронили отдельно от всех. На самом краю кладбища, в низине и среди множества откинутых истлевших крестов.