Газета День Литературы # 95 (2004 7)

Ты не смотри в меня поверх меня,

смотри в глаза, в зрачки между ресниц,

поверь ты мне, и не проходит дня,

любовь к тебе не ведает границ.

Ты не смотри, что годы смяли взгляд,

и седину рассыпав в бороде,

годы забыли поработать над

моей любовью. Знаешь ли ты где

она, осев, хранит твоё тепло?

Раскрепоститься волен и болван.

Передо мной вспотевшее стекло.

Дождь моросит. Тетрадка и диван.

***

Не уходи, коль позовёт

тебя в объятья смерть.

Не надо слушать тех, кто врёт,

уж лучше мне поверь.

Не надо слушать тех, кто блажь

за истин выдаёт

пучок моркови. Образ наш

с тобою нам дает,

других не слыша, утверждать,

что Бог — и я, и ты,

и уж у Бога не отнять

на кладбищах кресты.

И твердь вверху. И рыхлость там,

где нож лопаты взяв

грунт и бросает он к крестам,

других могилы смяв

гробокопателей сапог.

Всё второпях, бегом...

Есть у тебя, наверно, Бог

и я — близнец его.

***

Жизнь прошла, как блажь в душе проходит,

незаметно, тихо и тайком.

Мною Бог, быть может, руководит,

накрывая душу вещим сном.

И во сне, вторгаясь в душу, в сердце,

намешав, пока сплю, бред и явь,

в никуда ногой толкая дверцу,

в никуда толкает и меня.

И следя за ходом тех событий

(хотя ход, скажу я вам, не нов),

я во сне бываю часто нытик,

критик, спорщик, толкователь снов.

И, проснувшись, пот стерев у шеи

(почему у шеи часто пот?), —

мыслю так, что Богу всё виднее,

ведь на то, наверно, он и Бог.

Коль всучив кусок-обмылок жизни,

муча в ней, отняв покой во сне,

он вселил — спросил? — душевный кризис

в неделимом надвое во мне!

После сна, прикован, часто плахой

я лежу в кровати час и два,

обуянный неподдельным страхом,

не придя в себя я ото сна.

В потолке ища изгибы трещин,

увлекаясь ими как игрой.

Я не жадный — мог прожить и меньше,

только дух — пока жаль — молодой.

Как сам Бог. Да пусть простит сравненье!

Часто он сидит на потолке

и оттуда часто — без сомненья! —

тянет руку он к моей руке.

УТРЕННИЙ ЗАВТРАК

Колотый сахар на блюдце искрится, —

пар, обвивая лучи,

с чашки фарфоровой солнцем струится.

Ты говори — не молчи.

День с солнцем, с счастьем бывает не часто, —

дутый пыхтит самовар.

Ночь, как и звезды, как свечка, погасла, —

плечи, улыбка, загар.

И кружевные, в узорчиках шторы, —

сеют лучи бахромой.

Если и были в ночи разговоры, —

помнить?.. А надо ль? На кой?..

***

Как хорошо, что ты одна.

И я один... Тебе не странно,

что за окном уже весна.

Зима ушла. Весна — не рано?

Не рано?.. Рамы выставлять

пришёл к тебе с утра пораньше.

И если б знать... мне только б знать!..

С тобой зашёл намного дальше...

ГЕЛЕНОЧКЕ

Не жаль мне с головы своих волос,

и пусть преследует меня людская кара,

не надо изумительного дара

иметь, чтобы в душе все ж отдалось

твоей моё созвучье с небом,

я прост, доступен был, как корка хлеба,

хотя на вкус и горек я бывал,

и сладок, и изжогу вызывал

в беседах после сытного обеда.

Я сложен в понимании твоём,

я чужд всем вам, живущим на планете!

Но ты чего нашла в анахорете,

на смерть который при рожденье обречён?!

Любя тебя, я жизнь не понимаю,

что при рожденье я в людскую стаю

попал, как в клетку зверь...

Поверь! Я не открою больше дверь

обратно! И — страдаю.

Что был рожден. Что я был — Человек.

Сейчас считаюсь я им по привычке...

да потому, что в этой обезличке

мне легче умереть и выдать чек,

и расквитаться с жизнью, чтоб не должен

отчитываться, друг мой, будто Солжен —

Ал. — ицын перед обществом. Долги

мои в сравненьи с ним не велики.

Хоть и равняться мне с ним не с руки!

И мелко всё: литература, бизнес,

со смертью это просто шелуха,

одежда самолюбцев лишь для ризниц,

чтоб нарядиться в проповедника попа

пред выходом к нам в оскверненном храме

(я не силен в буддизме и исламе),

но если вера в Вечность есть и там,

то смерть осознанная — это высший Храм...

Распорядиться ей должны мы сами!

Но уж не ждать, когда за ней придут,

как конвоиры с ордером в пакете.

Чем жить на этом лживом, белом свете,

не лучше ль совершить свой личный суд?!

Я не зову тебя в последний путь.

Я не беру тебя с собой в дорогу.

Я лишь прошу прощения у Бога —

Химере поклоняться не могу!

И вот поэтому, страдая, я умру!

Хоть не тянулся я с земли до неба,

я прост, доступен был, как корка хлеба!

И лишь хотел, чтоб солнце по утру

хоть иногда мне скудно улыбалось

(чего хотел — смешно! — всегда сбывалось!..)

Чего тебе сказать еще хочу...

Причина та — о чем я хлопочу?..

Чего от жизни ждал — мне очень мало...

ПРЕД ДВЕРЬЮ

Я у порогов, возле церкви, встал, как истукан,

рядом — пять нищих, бабушки в платочках,

мужик патлатый, чёрный, как цыган,

две девочки — как ангелы-цветочки.

Я не крещён, но и — не атеист,

не верую, но смог бы и поверить,

если б иль, может, был душою чист,

и я стоял, как истукан, пред дверью.

Настежь открыта, дверь впускала всех,

не спрашивая ЗА — входной билетик,

замаливал, крестился, видно, грех,

сидя у двери, с виду, эпилептик.

Бомжи сидели смирно, как в гостях

у богатеев-родственников в кухне,

на их обвисших, испитых плечах

держался мир, который скоро рухнет.

Детей поспешно бабки провели,

прикрыв глаза от солнышка ладошкой,

в прохладную утробу чистой мглы,

поднявшись по ступенчатым порожкам.

Туда, где таинств сумрак освещал

лесок свечей и хоровод событий.