Газета День Литературы # 95 (2004 7)

Поп, с бородищей, статный, отмечал

взглядом суровым, кто был твёрд, кто — нытик.

И каждому старался угодить,

кому кивком, кому лукавым глазом,

как бы старался в вере укрепить

тех, кто не верил и здесь не был разу.

А постоянных он не замечал,

он к ним привык, а новеньких — с огнём ищи.

Убранство церкви он ценил и знал,

что кроме прихожан не ждать уж помощи.

Уж только если — малость сельсовет,

хотя его держал, как нищий пряник:

на всякий случай — спрятав под жакет,

на всякий — сунув нож-косырик в валенок.

Давала часть — военная, Депо,

два бизнесмена — всё по мелочёвке,

бандит приехал — здесь его село,

здесь он родился, жил после кичёвки.

Отсыпал щедро. Батю напоил.

Велел молиться — чтобы денно, нощно.

Себя, братву под свечи освятил

и укатил на джипах серой ночью.

А я стоял в дверях, как истукан,

колокола трезвонили к обедне.

Поп подошёл. А ряса — как кафтан…

Чуть-чуть хмельной, но, кажется, не вредный.

Но плут великий — знаю от людей,

работников, работавших по сдельной.

В заборы столько набито гвоздей,

не сосчитаешь — сколько звёзд на небе!

Кресты варили, красили забор,

ворота, палисад, гараж, домушку

на восемь комнат — за год сделал он

и разукрасил в красках, как игрушку.

А колокол всё бил, и бил, и бил, —

мне по ушам проехал будто поезд

и рельсы в уши мне заколотил.

Бросил я мелочь нищему, не роясь

в брючном кармане — вытряхнул с платком.

Народ всё шёл — опрятный, скромный, бедный…

"А Вы же что?.." — столкнулись мы с попом.

"— Я был уже, — ответил я. — Намедни".

И развернувшись, ноги повели

сами меня, не спрашивая, к лесу.

Я им завидовал, тем в церкви: как смелы!

не понимая в этом ни бельмеса.

***

Дыханье наше — шаг первый к смерти,

существованье — лишь отраженье,

замок у Рая — довольно крепкий,

в Ад нараспашку открыты двери.

Предсмертный блюз играет "хохот",

он расположен, как дурень, к рвенью,

сжимает совесть тщеславье, похоть,

жизнь пробежала собачей тенью.

Хвостом вильнула, пощекотала

щекою мамы, как помню, в детстве,

жизнь, как старуха, упала — встала,

как ржа успела смерть в душу въесться.

Солнце сияет враждебным нимбом

и режет глаз мне, сдирая кожу,

желанья наши скормили рыбам,

гордыню нашу хлестали вожжи.

Обиды наши — даю задаток!..

Хоть раны наши стянуло болью!..

Как бы прожить мне чужой остаток!

Возраст сдаётся, стреножив волю!

ВЕРА

Нимб солнца сияет как радужная оболочка глаза,

с намаза пришёл и улёгся на лыки старик,

лик испещрён паутиной морщин и измазан

слезами и пылью пустыни. Старик сед, притих.

Три дочери, девять босых и безропотных внучек,

сидели послушно и ждали, как куры, в шатре,

и руки сухие как плети от голода скручены,

ячмень шелушили в сухой и пустой шелухе.

Бессмысленно, тупо и немо, и глупо, безропотно

взирали на старца двенадцать в упор пар глазниц,

и в этом шатре —

опрокинутой чашечке крохотной,

не видно ему было близких вблизи пыльных лиц.

Намаз был вечерний. И солнце, гуляя по кругу,

с беспечной весёлостью баловня светлого дня,

изжарив дотла и саман, и песок силой грубой,

в очаг поскупилось досыта хотя б дать огня.

В овчарне затишье — не слышно желанных овечек,

не слышно в овчарне привычного блея ягнят.

"От смерти с рожденья един путь Аллаха и вечен,

и в каждом из страждущих жив наш Великий Аллах".

Читает старик про себя, как закланье, молитву,

избитые ноги поджав и скрестив на кошме,

и чётки тянулись от пальцев засаленной нитью,

на ощупь считая поклоны узлами в руке.

В степи, как в пустыне, суровая доля кочевья,

и ветер безжалостно гонит колючий ковыль,

и солнце надменно, и ночь, и луна, и деревья,

и острая, точно кинжал, жгёт горячая пыль.

И камень, и плиты, и ноги, что в кровь все избиты,

и голод, съедающий, мающий, как саранча,

колодец в отместку хозяином-баем зарытый

и взгляд исподлобья на девочек как палача.

И хворост последний ишак доедал — было слышно,

и слышно — в тиши как скрипел одиноко кизил,

и красные, сочные ягоды с них точно вишни,

ударами сильными ветер порывами бил.

И дочери, внучки голодные, прелые шкуры

овечьи лежали, и чёрный громоздкий таган,

но губы шептали упрямо и преданно суры

и ветхий раскрытый лежал на коленях Коран.

Но губы шептали упрямо и преданно суры

и ветхий раскрытый лежал на коленях Коран.

***

Тень упала от столба на ноги,

защемила тяжестью раздумий.

Бог ко мне придирчив был и строгий,

оттого я вспыльчивый, угрюмый.

Тень упала с веток мне на руки,

обласкала будто шерстью кошка.

Бог ко мне бывает если чуткий,

и добрею я тогда немножко.

Тень легла крылом соседней крыши,

придавила, как жарой, к асфальту.

Если б Бог ругал меня потише,

не бывать усердию, таланту.

Тень давила чадом от КАМАЗов

и впластала будто лист в дорогу.

Бог сердит, но не отнял всё ж разум,

благодарен я за это Богу.

Тень одна — от умниц, от невежи,

нас палило солнце, в стадо скучив.

Если б Бог грозился хоть пореже,

я был, может, мягче и уступчив.

ЯВЬ

Предсмертный блюз похож на кошачий хохот

в подъезде весною в бессонную майскую ночь,

тогда и тебя вдруг возьмёт за кишки

сексуальная похоть,

и хочешь терпеть,

но терпеть уж тебе тут невмочь.

И ты, обуянный тоскою, больной, словно пьяный,

не зная ни время, ни веры, ни меры весов,

царапаешь стены как будто в пещере астральной,