Газета День Литературы # 99 (2004 11)

Встревожены жирные дыни,

хотят укатить далеко,

в пески золотые пустыни —

прикинуться тоже песком.

И хищно глазами сужен,

как путник пустынь варан,

я режу их в мякоть, в лужи,

в свистящие брызги ран!

И я их грызу, захватчик.

О, дыня, меня изнури!

Живот мой — большой одуванчик,

так желт он теперь изнутри.

3

Я дыню глотал запоем

впервые — мне было два,

но я ее не запомнил,

она для меня — слова.

А также на фотке липкой

в распахнутый детский рот —

слепя наивной улыбкой,

дынный кусок плывет.

К Алиночке Витухновской,

в семнадцать я был влюблен,

я шел — и на корке скользкой

вдруг полетел под склон.

Наша сломалась пара,

мир превратился в пар —

это я с тротуара

под машину попал.

Ту корку я не запомнил,

потом рассказали мне…

Летел я, как с колокольни,

нашел себя на спине.

И говорят, вчера вот —

снова ведь память спит —

плакал: "Меня отравят!",

дыню мешал и спирт.

Что я успею сделать,

если я ослабею?

Старости гнилоспелость

низко согнет мне шею,

станут слова седыми,

сердца удар — бледней.

Словно бы мякоть дыни,

эти остатки дней…

4

А может, выпасть, как выстрел,

в листья, плоды, огни?

Упасть на асфальт. И вырастет

вкруг черепа мокрый нимб.

Меня ожидала мама,

и наливалась дыней,

и черную мыла раму,

и ждет меня холм могильный…

Если рожден на свет я,

этот сырой и дынный, —

песенка будет спета,

сколь ни была бы длинной.

5

Прабабушку-индеанку

с Аляски привез прадед.

Через простую ранку

ушла она на тот свет.

Жую я с оглядкой фрукты,

как башковитый рус,

услышав, прабабку будто

срезал осы укус.

Индейская хохотушка,

по-русски она порой

звенела: "А где же грушка?

Мой грушка — такой сырой!"

Рассеяно грызла грушу —

влетела ей в рот оса,

и вынесла ее душу

в июльские небеса.

Натягивая крылышки,

нацеливая томагавк,

оса гробовую крышку

опустила стремглав…

С сумятицею фруктовой

проглочен укус змеи,

и болью — большой, багровой,

отняло от земли.

Расплавленно льется золото,

растравлено плачет медь!

Дрожь уже не от хохота —

от участи онеметь.

6

Еще мне отец рассказывал:

пошел он ребенком в лес,

а в зарослях там расхаживал

темный тяжеловес.

Был мальчик влюблен в малину,

и заполнял, любя,

наполовину корзину,

наполовину себя.

И двое в стороны разные

тянули малины куст…

И соки стекали красные

с медвежьих и детских уст.

И мальчик был — ноль внимания

на эту живую ночь,

свирепую, как Германия,

способную истолочь.

А раньше чтили медведя

как страшное божество —

в лесу его выла ведьма,

в лесу его выл и волк.

И пели люди, смягчая

сгущенье медвежьей тьмы:

"Красивый необычайно,

все его любим мы!"

И добавляли жалобно:

"Кушает он медок", —

ну а в глазах дрожало:

чёрен он и жесток.

И если замру сейчас я

(воют внизу авто),

если представлю счастье

встречи с медведем — то

то и я его дико,

всею душой боюсь.

Боюсь, боюсь его лика!

Мне бы — заяц да гусь…

Мне бы нарвать малины,

пускай, садовой кости,

но от лесного детины

кости свои спасти.

7

А мама мне рассказала

в эвакуацию, как

через грохот вокзала

кто-то к ней сделал шаг.

Двадцать дрожат вагонов,

ехать пора — и тут

писатель Андрей Платонов

шагнул из мира простуд.

И посмотрев доверчиво,

с четкой печалью скул:

"Это возьмите, девочка!" —

апельсин протянул.

8

Недавно я видел: скин

растоптал апельсин.

Фонтанами бил Манеж,

блестя серебром, как нож…

И вдруг завопили: "Режь!"

Подпрыгнула молодежь

гигантским одним прыжком…

под гогот колоколов…

сбегающим молоком

светлейших своих голов…

Ведь жаждет пацан мгновения —

когда бы в толпу попал,

и бурно бежит по вене

сквозь сердце его толпа.

Разделся один болельщик,

он "фак!" показал ментам,

нырнул он в фонтан — и хлещет

по голове — фонтан!

Его из фонтана в сети

вылавливают менты.

Но всюду пожары светят,

но всюду сверкают рты.

Торговцев мелькнули спины…

И кто-то с легкой руки —

радостно опрокинул

с фруктами их лотки.

Захлюпали под ногами

огненные плоды.

От них уже зажигали

автобусы, как сады.

Апельсиновой чащей —

среди белого дня

автобус промчал, трещащий

языками огня.

Назавтра все говорили

о том, что произошло,

о молодой горилле,

о совершивших зло…

Был день переполнен ветром.

В фонтане, что было сил,

не давая ответов,

танцевал апельсин.

9

Однажды же я в разгрузке

участвовал грузовиков —

и дыни гасили тускло

всю ярость моих рывков.

Те дыни мне в руки ловко,

закашливаясь, бросал

простой мужичок — без легкого

и с сигаретой в усах.

Мы оба через неделю

с работы этой ушли.

Я получил свои деньги.

Его — зарыли в пыли,

его закопали в глине,

а может, в песке, а мо… —

кинули в ворох лилий, —

то есть просто в дерьмо.

Ах, да — ошибка ума —

смерть — темнее дерьма!

Смеюсь я с задором панка

и мышцами стал я груб,

но и меня, как напарника,

тоже обнимет гроб.

А за неделю до смерти

он мне дыни кидал,

и я их ловил — не смейте

умирать никогда!

10

В Африке, хоть и северной,

но на такой жаре,

что не снискать спасения, —

был я в монастыре.

Дружат там с мертвецами —

трупы облив винцом,

сушат их месяцами.

Странно быть мертвецом.

Все пути продолжаются!

Со скоростью черепах

на камнях обнажаются

кости и черепа.

Все черепа ослепли,

в каждом скелете — свет!

Солнечные скелеты

в сумрачный сносят склеп.

Нет ни имен, ни спеси,

а из глазниц — простор!

В узеньком склепе спелся,

как в поднебесье, хор…

Полное винограда

блюдо подносит брат,

он с черепами рядом

этот ест виноград.

И головой Иоанна

— воображенья игра —

с блюда темнеет пьяно