Два сына соседних народов
такой завели разговор
о дикости прежних походов,
что вспыхнул меж ними раздор.
Сначала я слышал упрёки,
в которых, как корни во мгле,
едва шевелились истоки
извечного зла на земле.
Но мягкие интеллигенты
воззвали, как духов из тьмы,
такие дела и легенды,
что враз помутились умы.
Как будто овечью отару
один у другого угнал,
как будто к резне и пожару
вот-вот — и раздастся сигнал.
Куда там! Не то что любовью
дышали разверстые рты,
а ржавым железом и кровью,
и яростью — до хрипоты.
Что было здесь правдой? Что ложью?
Уже не понять никому.
Но некая истина дрожью
прошла по лицу моему.
Я вспомнил про русскую долю,
которая мне суждена, —
смирять озверевшую волю,
коль кровопролитна она.
Очнитесь! Я старую рану
не стану при всех растравлять,
и, как ни печально, — не стану
свой счёт никому предъявлять.
Мы павших своих не считали,
мы кровную месть не блюли
и, может, поэтому стали
последней надеждой Земли.
* * *
На краю Карфагенской земли,
на песках Адриатики древней
я увидел — летят журавли
над убогой арабской деревней.
Прямо к Северу — к темным лесам,
к старым гнёздам, к холодным болотам…
Синь такая, что больно глазам
Наблюдать за тяжёлым полётом.
То, как воины, выстроят клин,
то впрягутся в затылок друг другу,
то отстанет какой-то один,
чтобы криком утешить подругу.
Я их встречу в Мезенской глуши,
на пустынных Мещерских озёрах…
Что такое для них рубежи,
мы не можем прожить без которых?
Не за ними ли плыл Ганнибал
с боевыми слонами в когортах,
чтобы царственный Рим трепетал,
памятуя о варварских ордах!
Родная земля
Когда-то племя бросило отчизну,
её пустыни, реки и холмы,
чтобы о ней веками править тризну,
о ней глядеть несбыточные сны.
Но что же делать, если не хватило
у предков силы родину спасти
иль мужества со славой лечь в могилы,
иную жизнь в легендах обрести?
Кто виноват, что не ушли в подполье
в печальном приснопамятном году,
что, зубы стиснув, не перемололи,
как наша Русь, железную орду?
Кто виноват, что в грустных униженьях,
как тяжкий сон, тянулись времена,
что на изобретеньях и прозреньях
тень первородной слабости видна?
И нас без вас, и вас без нас — убудет,
но, отвергая всех сомнений рать,
я так скажу: что быть должно — да будет! —
вам есть, где жить, а нам — где умирать…
* * *
Когда о мировом господстве
взревнует молодость — она
за тёмный бред о превосходстве
расплачивается сполна.
Чем платит? — юностью и кровью
за угождение страстям,
за то, что силе и здоровью
дан ход по варварским путям.
Но если дряхлое колено
закусит те же удила —
тень вырождения и тлена
ложится на его дела.
Так в судорожном раже старость,
своим бессильем тяготясь,
впадает в немощную ярость,
столь непохожую на страсть.
Дамаск
Побродил по нашему столетью,
поглядел в иные времена…
Голуби над золотой мечетью
в синем небе чертят письмена.
То с горчинкой, то нежданно сладок
ветер из полуденных песков.
Я люблю восточный беспорядок,
запахи жаровен и цветов.
Шум толпы… Торговля… Перебранка…
Но среди базарной суеты
Волоокая аравитянка
вывернула грудь из-под чадры.
Грудь её смугла и совершенна.
И, уткнувшись ртом в родную тьму,
человечек застонал блаженно,
присосался к счастью своему.
Может быть, когда-нибудь, без страха,
Он, упрямо сжав семитский рот,
с именем Отчизны и Аллаха,
как пророк, под пулями умрёт.
Может быть, измученным собратьям
он укажет к возрожденью путь…