Газета Завтра 10 (1162 2016)

Чего ждать — было неясно. Характер батьки знали, всё могло вывернуться и к полному прощению, и к расстрелам. Но солдат, как правило, не расстреливали, и бойцы чувствовали себя, в целом, спокойно. А вот Остапчук… С ним могло произойти всё, что угодно. И не сказать, чтобы рота была настроена против своего командира, скорее, он был ей безразличен. И Остапчук это чувствовал. Он внутренне собрался, улыбался бойцам, пытался шутить с ними, несмотря на ощутимый ледок отстранённости, сквозь который они смотрели на него. Ротный кхыкал, излишне громко и развязно смеялся, пытаясь доказать людям, с которыми уже не один десяток раз ходил в атаку и выживал под пулями, что он свой, что он за них, и поэтому они тоже должны быть за него. Но рота смотрела спокойно и отчуждённо, и в их молчании отчётливо сквозил и стыд от того, что они под Тарасовкой ушли с позиций, где им было приказано стоять насмерть, и желание найти виновного в собственной трусости, и жажда жизни — "сдохни ты сегодня, а я завтра", и много ещё чего виделось в их взглядах и опущенных глазах.

— Была б моя воля, — подумал Остапчук, — каждого второго бы зубами к стенке поставил.

Во двор медленно въехал Номах. Остановился, оскалившись и глядя сверху вниз на Остапчука. Верхняя губа у него подрагивала.

— Почему побежали? — крикнул он, и глаза его сверкнули бешенством, как всегда бывало перед припадком.

Остапчук молчал.

— Ну? — натянув до дрожи голосовые связки, повторил Нестор.

— Жить захотели, — нехотя отозвался ротный и поднял на батьку тяжёлый насмешливый взгляд. — Жить-то, поди, все хотят.

— Жить? — наклонился к нему Номах. — Жить?

— Да! Жить. Я из-под тех гаубиц отступил, сорок человек спас. Вот так!

— Ты отступил, а Гороховцу в тыл казаки зашли и две сотни его ребят положили. Что?!

— А то… — Остапчук отвернулся и нехотя выдавил из себя. — Что мне своя шкура ближе.

Никто не успел опомниться, как батька рванул из-за пояса револьвер и выпустил в закрывшегося рукой командира пять пуль.

Остапчук снопом обвалился в пыль.

— Своя шкура ближе? — заорал потерявший над собой контроль Номах и метнулся с коня вниз. — Вот тебе твоя шкура! Вот чего она стоит!..

Опустился возле хрипящего, перемазанного землёй ротного, выхватил шашку и принялся полосовать ещё живого человека вдоль и поперёк. Кровь, клочья мяса и одежды летели в стороны, батька лупил, будто кнутом, забыв обо всём и распаляясь всё больше и больше.

Стоящие неподалёку солдаты отворачивались, кривясь, смолили крепкий удушливый самосад, поплёвывали в землю, не одобряя и не осуждая ни батьку, ни Остапчука, — мол, война, на ней всякое бывает. И ротный знал, чего хотел, и батька в своём праве.

Номах выдохся, остановился, оглядел блуждающим взглядом разбросанные по двору останки, бывшие когда-то человеком, который ходил по земле, ел, пил, может, даже любил кого-то. Батька продышался, плюнул без слюны и, шатаясь, пошёл в хату.

— Алтухов, возьми пленных офицеров, пусть приберут тут… — бросил на ходу Аршинов коренастому бойцу в шинели, густо усеянной репьями. — И себя в порядок приведи. Весь, как б…дь, в кожурях.

Он не привык и не любил ругаться матом, это вырвалось у него неожиданно для него самого. Смутившись, он пошёл в штаб.

— Сробим, — не обидевшись на сравнение, ответил боец.

— И пусть заметут потом, чтоб не воняло. Батька не любит…

Сон Номаха. Поход.

Летом под цветущей липой приснился Номаху сон, будто ведёт он конную колонну по мёртвому выжженному полю. По сгоревшей траве, что рассыпается в прах от прикосновения. По чёрной, как уголь, земле, пахнущей смрадом смерти. По камням, по которым кованые копыта его коней скрежещут, как зубы грешников в аду.

Им страшно, страшно всем. Номах чувствует, как крупная дрожь колотит тело его ахалтекинца, и порою ему кажется, что сидит он не в седле, а на стволе пулемёта, — такой жар идёт от коня и так сильна дрожь. Конь грызёт удила, и звук этот морозом пробирает Нестора.

Отовсюду слышен конский храп и мёртвый стук подков по камням. Люди и животные задыхаются в смраде и гари и падают один за другим. Войско Номаха редеет. Уходят самые верные товарищи, падают лицом в золу и копоть, и она затягивает их, скрывая без остатка. От каждого упавшего взметаются вверх целые облака пепла, окутывают живых.

Но они идут и идут вперёд. Обрушивается с неба пахнущий кровью дождь, но и он не прибивает, не смачивает пепел.

Текут по лицам людей потоки кровавого дождя, но люди не останавливаются. Их всё меньше и меньше, но те, кто продолжают идти, не оглядываются на павших.

Там, впереди, на тёмном небе над выгоревшей землёй виден полукруг красного встающего солнца, и они идут к нему.

Темны их лица, тяжелы их взгляды, но они знают свою цель, и ничто не может заставить их повернуть. Нет им пути назад. Там только выжженная земля, удушливый дым и смерть в горячей золе. 

Пусто и сухо горло Номаха. Даже если и захотел бы что сказать своим товарищам, всё равно не смог бы.

Да и не нужны больше ни его слова, ни чьи-то ещё.