Газета Завтра 13 (1165 2016)

Общеизвестно, что московская подземка — уникальный случай в мировой практике: сугубо утилитарный объект оформлен с дворцово-храмовой пышностью, никак не связанной с функциональным назначением объекта . Зачем транспортной сети нужны дорические колонны, готические витражи и барочные символы изобилия? Разумеется, если бы наше метро создавалось в эпоху прямолинейного функционализма — в 1920-е годы — тогда бы дух его был иной. Чёткость, осмысленность, конструктивистский резон: красивое значит рационально объяснимое. Однако метростроение — это детище сталинского Большого Стиля, где функция отступает перед идеей, а конструкция имеет право на жизнь только в сочетании с декорацией. На выставке мы можем проследить пути развития архитектурно-художественной мысли — от суровой дорики 1930-х, нарочито смешанной с древнеегипетской торжественностью до версальской причудливости 1950-х с намёками на екатерининскую классику и павловский ампир.

Сталинский GrandManiere – это предельная сосредоточенность на украшательстве, при том, что расцвечивать и орнаментировать полагалось все фрагменты бытия. То была эра фасадов, плафонов, вазонов и ротонд. Облагораживание любой функции — жилищной, индустриальной, транспортной. В этом мире всё должно быть прекрасно — душа, мысли, скамейки в парке, насосные подстанции, шлюзы. Новый, эталонный человек, сформировавшийся в ходе социального прогресса, обязывался пребывать в бесконечно сменяющихся садах Армиды и павильончиках а-ля Малый Трианон.

При том, что вся эта дворцовость и пышность — будь то аллеи ВСХВ или же станции метрополитена — предлагались всему советскому народу, а не клану избранных патрициев, поэтому тут есть поразительный нюанс — сталинский вкус подразумевал общедоступное представление о роскоши, красоте . В начале 1930-х велись горячие диспуты на тему «непонимания простым человеком сущности конструктивизма» . Так называемую большевистско-пролетарскую эстетику, основанную на авангардных экспериментах 1910-1920-х годов, объявили идеалом горстки интеллектуалов, тогда как победившие массы желали видеть портики и пилястры, композитную капитель, статую Венеры и барельефы в духе Рима. Такое — понятно и приятно всем без разбора. Виднейший исследователь архитектуры Андрей Иконников, оценивая прихотливые вкусы 1930-1950-х годов, писал, что для русского человека «...авторитетом привычного обладала традиционность. Особую привлекательность получила парадигма дворца… Дворец воспринимался, как воплощение победы и обладания властью ». Далее автор приводит символику, существенную для восприятия русским человеком: «Классическая колоннада дворянской усадьбы, купол храма, такие атрибуты «дворцовости», как монументальность и симметричность...» . Философ-культуролог Владимир Паперный оказался несколько грубее: «...Не исключено, что это те самые формы, поразившие в детстве крестьян, заполнивших в 30-х годах Москву...» Искусство принадлежит народу — так писалось на плакатах.