Газета Завтра 28 (1180 2016)

Эстетика — мощное средство борьбы и выживания. Тот, кто пасует в области "красоты", в конечном счёте отступает по всем фронтам. Вдоволь насытившись авангардом, советский мир вернулся к традиционным формам, но вместе с тем сумел вдохнуть в них молодую силу. Предвоенное десятилетие — эра всеобщего увлечения классикой, и СССР подхватил идею эллинского совершенства. Дорический ордер снова сделался эталоном — вчерашних конструктивистов спешно отучали от стеклянных эркеров и кричащих буквиц. Дискоболы, динамовские нимфы и обнажённые "девушки с вёслами" заняли парковые пьедесталы. Дома быта и дворцы политпросвещения украсились колоннами и портиками. Пролетария учили: ты — наследник этой культуры, притом что она не ветхая, но — вечная. Эстетика вселенной. Разговор с мирозданием. Любая вещь — картина, фильм, игрушка — сталинского времени источает солярную энергию: "Ну-ка, солнце, ярче брызни, золотыми лучами обжигай! Эй, товарищ! Больше жизни! Поспевай, не задерживай, шагай!". Зачем? "Чтобы тело и душа были молоды!". Головокружительное небо — голубое, наполненное сиянием. Белые раковины парашютов, крылья сталинских соколов, "…и вместо сердца — пламенный мотор". Современный обыватель, вскормленный либеральными байками, обожает проявлять осведомлённость: мол, сталинское и нацистское едино-тождественно. Не будьте профанами! Посмотрите на любое художество, созданное в нацистской Германии, — в тех картинах нет "воздуха", они лишены пространства. Статуи — безупречны по исполнению, брутальны, однако утомляюще холодны. Во всём — чувство скованности и омертвелости, даже если речь идёт о любовании "светлой нордической красотой". Красно-бело-чёрные знамёна выглядят скорее траурно, чем зажигательно. Почему — так? Агрессия вместо энергии, а, как известно, агрессия обречена, особенно при столкновении с витальностью. Символ сталинизма — парад физкультурников, который проводился утром. Образ Третьего рейха — ночные факельные шествия. День и ночь. Париж 1937 года — павильоны СССР и Третьего рейха поставлены лицом к лицу. Это было мистическим предзнаменованием — динамичные, живые, нацеленные ввысь Рабочий и Колхозница — и мрачный, точно охраняющий склеп, орёл старой Пруссии. Мы начали побеждать уже тогда — на уровне образов — дерзновенная устремлённость против тяжеловесной статики…

В эпоху Оттепели началась борьба с архитектурными (и всеми прочими!) излишествами — наступила эра минимализма и панельного домостроения. Красивое — значит простое. Колонна — уродлива. Прекрасен тонконогий столик из дешёвого пластика. Пётр Вайль и Александр Генис впоследствии напишут: "Особую ненависть романтиков вызывала мягкая мебель: плюшевое кресло, кровать с шарами, тахта "лира". Взамен следовало обставить быт трёхногими табуретками-лепестками, лёгкими торшерами, узкими вдовьими ложами, низкими журнальными столиками. Безразличный алюминий и холодная пластмасса вытеснили тёплый плюш. Такая квартира ощущалась привалом в походе за туманами". В этом пафосе разрушения прослеживались мечты о коммунистическом аскетизме. Юношеская гармония подразумевала отказ от рюшей и вазонов. В кинокартине "Дайте жалобную книгу" молодые герои не просто делают ремонт помещения — они преобразовывают мир вокруг себя, ломая старые стены со сталинско-барочной лепниной. До конца 1960-х годов "красота по-советски" — в любой из своих вариаций — обслуживала благородный, победительный порыв. Антиподы казались бледными и куда менее самодостаточными — буржуазная эстетика, подсмотренная в "трофейном синематографе", изумляла, восторгала, но не уводила в сторону. Стиляги рассматривались как отщепенцы и бессмысленное меньшинство. Оттепельная открытость Западу и его веяниям тоже не поколебала устоев — космической державе, у которой "понедельник начинается в субботу", никакой твист не страшен. Мы сами являлись примером и образцом. Выигрывали гонку. Удивляли. Злили. Наше — чудесно. Так зачем — постороннее?