Газета Завтра 319 (2 2000)

Идти по деревне куски собирать

Мы сами решили: страшно умирать.

И мать, наклонясь над грудным малышом,

Сказала спокойно: "Ну что ж, хорошо!"

Что стоило это спокойствие ей,

Я знаю, пожалуй, получше людей.

Была моя мама добра, но горда:

За спичкой в соседи — и то никогда!

........................................................

Вдруг пошли горькие, трагичные стихи. Ольга Фокина поняла, каким чудом сама жива, каким чудом страна жива. Сразу — и радость, и трагедия поколения безотцовщины.

Спи, мой отец. Темна твоя могила,

Но вся в цвету черёмуха над ней.

И пока сама жива, все её походы в лес, все встречи с куропатками и тетеревами вызывают новые мистические видения:

Мой отец... он давно не с нами,

Но когда поют петухи,

Под босыми его ногами,

Тихо-тихо вздыхают мхи.

...........................................

Не в охотничьей лихорадке

Он приходит к вам зоревать:

Он встаёт из своей могилы

Не затем, чтобы убивать.

Так от своей собственной судьбы Ольга Фокина приходит к судьбе всего поколения, к судьбе таких, как она горемык 1937 года рождения. Её герой — это такой же, как Николай Рубцов или Валентин Устинов, или Игорь Шкляревский — сиротные, барачные, детдомовские дети, последнее поколение, знающее тайну той Великой войны.

Рос мальчишка далеко не неженкой,

Матери, отца почти не помнил.

Помнил он пожары, толпы беженцев,

Мертвецов, которых не хоронят.

Как мечтали эти сироты о руках папы, губах мамы, им не хватало нежности в детстве. Поколение, которому недодано любви.

Всё понимание прожитой эпохи пришло к Ольге Фокиной в городе, в Москве, в студенческие годы. И ещё — острое чувство одиночества. Она не стала бороться за выживание в городе, не стала примерять на себя городской быт. И этим сохранилась. Даже сильные деревенские парни падали один за другим, а она жила — оставленным традиционным бытом.

Я отчётливо помню те времена пренебрежения деревней. Их прекрасно описал Василий Шукшин. И понимаю силу Фокинского вызова. Все эти приезды и переезды в города скоро перестали её волновать. Она ценила свой уникальный мир северной деревни.

Ты меня приглашаешь в Москву,

Мол, довольно гостить у природы:

Вон уж ветер сгребает листву

Вон и тучи грозят непогодой.

Мир ещё живой народной поэзии манил Ольгу Фокину своими созвучиями, отвращал от городской культуры. Может, Ольга Фокина принесла себя в жертву уходящей России? А может, сохранила красоту, которой ещё долго будут подпитываться люди.

Я из дому ушла, чтобы "стать человеком",

Почему ж так домой "в человеки" влечёт?

Сделан выбор, и уже навсегда — в пользу той первичной народной культуры. Она знала о существовании другого, шумного мира, но те — другие, неспособны были понять её мир гораздо более, чем она — их кумиров. "Дуньку-то можно было послать в Европу", да ещё и поразить Европу, как бывало не раз, от Плевицкой и Шаляпина до простого крестьянского парня Гагарина. А вот верхушечно-западной нашей интеллигенции уже навсегда недоступен был мир русской народной культуры. Скорее, её могли бы оценить английские эстеты.

У Ольги Фокиной всегда в наличии и стойкость, и самоуважение, и гордость за знание того сокровенного, чего лишены многие. Ключ народной поэзии откроет ей и Пушкина, и Лермонтова, и Некрасова, и Блока.

Одуванчики облетают,

Колокольчики зацветают,

Скоро на колос рожь пойдёт

Молодаюшка — молодая,

Что-то нежное напевая,

Горсть за горстью травинки жнёт

Да в плетёный пестерь кладёт.

Может быть, ещё лет семьдесят назад быть бы Ольге Фокиной дивной народной сказительницей, ворожеей или плакальщицей. Что не пустое это дело — говорит весь крестьянский вековой опыт. Кому рыбу ловить. А кому и славным бахарем быть. И даже в лагерных зонах славным завиральщикам-рассказчикам почётные места выделяли и по-своему берегли. В любой среде, любому народу — нужно и золотое слово.

А сколько из народной поэзии некогда сочинённых такими же Фокиными и Беловыми настоящих жемчужин вышло?