Газета Завтра 32 (1184 2016)

Вторая книга Проханова создавалась, когда литературная среда, действительно, была неоднородна, в ней сталкивались непримиримые суждения об истории, слове, миссии писателя, о прошлом и будущем России. На одном фланге литературного процесса находилась деревенская проза с её тоской по уходящему патриархальному укладу, по исходу русского народа с земли, отрыву от могил предков. Почвенническое мировоззрение представителей деревенской прозы во многом ставило знак равенства между Россией и деревней. Герой деревенской прозы вне деревни растерян и потерян. Всё, что не вписывается в деревенский космос, воспринимается как знаки апокалипсиса, предстоящей гибели, как всеуничтожающий пожар.

На другом фланге литературного процесса сосредоточилась городская проза, представители которой придерживались преимущественно либеральных взглядов. Город был выведен ими как особая среда жизни и даже выживания с её новыми проблемами, обусловленными человеческой разобщённостью, одиночеством, жизнью без оглядки на день вчерашний.

Особым направлением была так называемая "производственная литература", для которой механизм и технология стали самоцелью. Здесь не было стремления увидеть в машине не механизм, а организм. Физика здесь оставалась чистой физикой, механика — механикой.

В этом Вавилонском многоголосии звучала патетика шестидесятников, как из подземелья доносились голоса литературного авангарда и ещё многое другое, что не поддавалась типизации, что невозможно было отнести к тому или иному направлению.

Молодой писатель Проханов, дистанцируясь от всех устоявшихся течений, тем не менее выхватывал из этой полифонии отдельные ноты и мотивы, синтезировал, противопоставлял и переосмысливал всё это. Но как бы там ни было, уже после первых двух книг художественный мир Проханова предстал как самобытное литературное явление.

С деревенской прозой Проханова сближали патриотизм, интерес к природе, к крестьянскому быту, труду и культуре, к деревенскому осмыслению времени, истории. Но одновременно с этим писателей-"деревенщиков" смущала в Проханове его модернистская эстетика, воспевание машины. Проханов же, одухотворивший машину, в последующих книгах описавший советскую техносферу как единый живой организм, имел иное представление о будущем русской цивилизации. В своих первых повестях и рассказах о деревне он никогда её не хоронил, не стремился остановить мгновение, осознавая неудержимость прогресса, потому и сумел примирить деревню и машину в "Трактате о хлебе", вошедшем ещё в первую книгу: "Машина оторвала крестьянина от нивы, подняла его в кабине высоко над землей, и в крутящемся мотовиле канули навсегда звонкая игра серпов, хруст снопов, голубые дымы над ригами, стуки цепов и песни о хлебе насущном". А уже во второй книге и себе, и представителям деревенской прозы Проханов открыто скажет о том, что движение с постоянной оглядкой на прошлое неминуемо заведёт в тупик: "Нужно мужество, чтобы не кинуться в бегство, не искать отлетевший дух на древесных венцах, на истлевших коньках, на щербатых плитах церквей. Тут воля, воля нужна, ощущенье своей сверхзадачи, весь дух, интеллект, абсолютный контакт с новизной. Вот таких новая реальность примет, на таких она будет держаться, такие поймут её яростный смысл…"

Несмотря на то, что именно "горожанин" Юрий Трифонов предугадал большой литературный путь Проханова, дал старт его первой книге — Проханов во многом оказался антиподен и городской прозе. Так, Москва у Проханова — это не просто конкретный город, существующий здесь и сейчас, со своими семейными ссорами, любовными многоугольниками и квартирными вопросами. Москва Проханова — это "вечный город", живущий одновременно во времени и пространстве: "Он любил этот вечный город с огромной, уходящей в безбрежность памятью, глухой, но родной и понятной, пестревшей пожарищами, белой хоругвью князя, голубой треуголкой с плюмажем. Он нёс о Москве не знанье, а безымянное, просторное чувство родства со всем ушедшим и бывшим, но не исчезнувшим, а сокрытым в лоне вечного города, как те чёрные избяные венцы, золочёный всадник с копьём, бьющий медного змея". Старая Москва проступает разными ликами в новой Москве, как древняя икона, хранящая на себе вековые слои подновлений.

Меньше чем через двадцать лет после второй книги Проханова, секира 90-х годов рассечёт многоголосый литературный процесс на несоединимые фрагменты. Тогда одни вместе с Прохановым подпишут "Слово к народу", а другие завопят "Раздавить гадину". И неслучайным окажется предчувствие, что вторая книга создавалась как ковчег накануне потопа. Но это будет потом.

А пока прозрение собственной самобытности в особой метафизике, историософии и футурологии: "Не знаю, кем и за что, духом, природой, но мне отпущено новое виденье, космический смысл наших жизней, и их рисунок и драма, — лишь оттиск звёздного неба". А пока поиск своей точки опоры, которая не будет точкой притяжения в прошлом, как у "деревенщиков", и не станет точкой отсчёта в лишь настоящем, как у "горожан".