Газета Завтра 358 (41 2000)

Через два дня берет меня в штабе за пуговицу Леша: зачем я наклепал на него кандидату, будто он крадет мой гонорар? Я рот открыл — не сразу смекнув даже, что так коварно можно было изолгать лишь те мои слова о четырех сотнях в пьяном, на исходе ночи, разговоре. И потому ответил с чистой совестью, что кандидат врет и я готов сказать это ему в лицо. Леша приуспокоился — а через день еще раскрывает мне всю хитрую игру нашего лидера. В новой их перепалке он от очной ставки со мной уклонился, но сказал, что раз уж завелись такие недоверия, распоряжаться кассой дальше будет сам. И вся наша машина забуксовала уже и по кассовой причине. За каждой выплатой сопровождавшим кавалькаду гармонистам, активистам надо было бегать к не сидевшему на месте кандидату. А для чего это было ему нужно — я, как и ряд других темнот во всем мероприятии, так и не понял.

ОДНОВРЕМЕННО одолевшая уже всю нашу свору свара достигла между мной с Галиной крайней точки. И чуткий Леша предложил мне выход: отселиться, вслед за Костей, в ту же никудышную гостинцу. На что я сразу согласился, поскольку как раз накануне познакомился на дне рождения у Тутова с местной красавицей Наташкой.

У нас с ней, прямо как в кино, под разразившимися белыми ночами с первого же взгляда вспыхнул самый пламенный роман. Она, со своим уже в 21 годик одиноким, но не опустившим носа материнством, предстала для меня каким-то светочем всего несчастного, обманутого на доверии народа, облапошивать который прибыли и мы. И потому при всей нашей неразберихе я просто взял и плюнул на свой никому не нужный труд. В 8 вечера, когда Наташка, уже отняньчившись с дитем, могла оставить его на своих родителей, мы с ней встречались — и расставались лишь наутро у ее калитки на отшибе города. И так за всю последнюю неделю я в темную часть суток даже не сомкнул ни разу глаз…

Но этот дивный, с белыми ночами и полными карманами гуляцких денег сон, чем для меня окончилось смущавшее сперва своим моральным дегтем предприятие — все тот же Леша и разбил однажды поутру. Взял меня в закоулке за ту пуговицу и говорит: "Вчера наш лидер объявил мне полное неудовольствие — и хочет сегодня колоть экипаж. Вопрос: вы, мастера культуры, с кем?"

Я повторил ему еще в Сольвычегодске данный мной ответ — и следом в нашей эпопее грянула вся кульминация. Белый костяк расселся в штабе, добросовестно пришедшую к разводу чернь услали за порог. Приехал кандидат — и с ходу начал строить нашу банду. Дескать народ разбаловался окончательно, устроил себе здесь санаторий — но за санаторий денег не дают. А потому он хочет лично разобраться, кто ему дальше и по какой таксе нужен.

Но наш народ, ошибочно за таковой сочтенный, хранил ответное молчание недолго. "Павел Григорьевич, — спокойнеше сказал один хмырь с неведомой мне даже номинально ролью, — на выборных кампаниях есть правило. За неделю до выборов кандидат рассчитывается полностью с командой — во избежание понятных осложнений по итогам. Если вы этого не знали, ставлю вас в известность. А если знали — то тем более внесите ясность”. А вот ты уж точно здесь не нужен! — сплеча обрубил, как разговорчики в строю, былой борец с крамолой. — Леша, потрудись, чтоб лишние нам тут не мешали!"

Но Леша, он же "папа", он же, с чьих-то уст, один из лучших в отрасли топ-менеджеров, на испуг не взялся: "Паша, лапочка, вопрос поставлен правильно". И дальше как-то очень грамотно, через разбор кампании, в которой был один просчет — с захватом кандидатом финансирования, закольцевал речь тем же: или сейчас же гонорар на всех — или все дружно говорят адью!

Лукавый вождь, поняв, что его клык нашел на камень, мигом сдал назад: "Друзья, не надо брать за горло! Леша, Галя! Вы же не можете меня так кинуть! Будут деньги — завтра, послезавтра; вышла накладка, но по сегодня ж получили все до одного!" "Кисанька, — ответил Леша, — люди работали и без зарплаты, но раз ты сам пошел на принцип, то не обессудь! Сейчас — или прощай!"

И тут вся наша санаторная команда, лишь коснулось ее основного принципа, явила ту железную непрогибаемость, которой лишен сроду наш прямой народ. Все по команде Леши дружно встали — и покинули уже насиженное и как-то враз осиротевшее пристанище. И я при этом совершенно ясно понял, что чем бы ни кончались промеж своры, или промеж разных свор все эти обуявшие страну побоища, — безрогой черни в них с гарантией не светит ничего.