Газета Завтра 39 (1191 2016)

Вот Александр Сергеевич за неимением лучшего спутника и приворачивает ко мне, тем более думаю-то я о русских книгах, сошедшихся сегодня в соперничестве за премию "Ясная Поляна". Я вот уж, кажется, десятый год в жюри, но и за это в вечности малое время "много переменилось в жизни для меня. И сам, покорный общему закону, переменился я"…

Особенно перемены эти замечаешь, когда читаешь или сверстников, или тех, кто помоложе, но взошёл на той же закваске и оказался в зазоре, который у Пушкина в "Онегине" звался "и надоела старина, и старым бредит новизна". Вот как: и "надоела", и "бредит", — потому что уже в тягость делается дармовая свобода, и старина уже кажется новостью в своей покойной устойчивости, в подвластной ей тайне целостного видения мира, что особенно потребно душе посреди своеволия и затоптанной границы добра и зла.

Как раз на этом стыке и рождаются нынче самые дорогие сочинения, где "старые глаголы" полнятся долгой святой правдой, где границы любви определяются, по слову преподобного Андрея Критского, "высотою неба, глубиною земли, длиною и широтою вселенной"…

Даже на одном только опыте "Ясной Поляны" видно, как повзрослело и обогатилось слово в эти последние годы, как расцветилась, раскрылась, увидев любящее к себе внимание, жизнь. И история в лучших книгах зашумела молодой листвой, и стало понятно, что она никогда не может быть написана, как учебник, потому что каждый день минувшего никуда не делся, и ни одно явление, хоть самой глубокой древности и средневековья, не умерло, прорастая в нас, так что мы из наблюдателей истории делаемся её действующими лицами.

Новизна оттого и "бредит" старым, что ошеломлённо видит небосвод там, где ещё вчера был потолок. Догадываюсь, что слово "бредит" кто-то из критиков непременно так напрямую иронически и ввернёт при чтении романа Субхата Афлатуни "Поклонение волхвов", потому что ни один закон прежнего "продольного" чтения тут не работает — через десяток страниц непременно надо обернуться: что у нас там было?

История-то только внешне объективна, и вся делается человеком, а приглядишься с автором попристальнее — и окажется, что за скучным платьем причин и событий таится угаданный или нет Бог, хор диктующих небесную волю светил, волхвы, несущие опасные дары власти, слова и чудотворения. И звезда всё горит над яслями, и свет её всё тревожит и строит русскую историю, ломает судьбы империи. И человек, обжигаясь перепавшим ему осколком этой негаснущей звезды, что-то меняет в себе и вокруг — подневольный и свободный, уверенный, что он всё сам, и когда ещё догадается, а может и не догадаться, если писатель не поможет, что настоящая история рождается на изгибах и столкновениях Божьей и человеческой воль. Оттого и словарь в романе чудно богат, и можно было не знать, что автор ещё и поэт, сам бы словарь подсказал. Как у Борхеса слово "роза" цветёт розой и в слове "Нил" течёт вода Нила, так и тут слова возвращаются из безбытности, из неволи случайных употреблений к своим подлинным единственным смыслам, делаются "удобны", так что в предложении ничего "не жмёт" и "не хлябает".

Кажется, это самый интеллектуальный текст в нынешних соискателях, почти изнурительный для читателя, которому надо удерживать десятки рвущихся сюжетных нитей, отсылок к древним текстам, метафизических намёков. Чтение громоздкое, мешающее сны с явью, вымысел с реальностью. Но неизбежное. История должна была проститься с собой маскарадной улыбкой. Старым зрением такой ещё недавний XIX-й век уже не возьмёшь, потому что не только в нём, но и в самом тебе "порвалась дней связующая нить", и это тебе выпало, как Гамлету, обрывки их соединить.

Кажется, промелькнёт не раз в стилистике гоголевский нос, улыбнётся тень тыняновского "Поручика Киже" (куда теперь без них в русской прозе?). А в конце концов повеет ещё и домашним Дэном Брауном, которого (помните?) мы с вами, высокомерно кривясь, жадно прочитали. А тут ещё и метафизика вполне русская, страдательная. Наша "чаша Грааля" оказалась горше.

И я даже поневоле заглянул, что же означает имя Субхат в псевдониме Евгения Абдуллаева. Оказалось — "беседа, дружба", но и "непоседа", и вечное движение. И роман — подлинно дружеская беседа в доверчивой открытости, не смущающейся "безумием" мысли, и подлинно всякая мысль у него — непоседа… И везде немного ряженья и театра, словно все меняющиеся государи — немного герои "мышеловки" в "Гамлете", и все о самоубийстве династии, начавшемся до её рождения, когда волхвы ещё только выходили со своими дарами.

Слишком широкое историческое поле пригасило остроту личного неотступного вопроса: где "век вывихнул сустав", в какое мгновение приход волхвов обернулся избиением младенцев — метафизическая красота задачи повредила живой боли, но "Поклонение" не зря кончается нашей революцией и гибелью Романовых. И книжка вроде особняком, но и в самой середине дня.