Газета Завтра 439 (17 2002)

Борхес в "Золоте тигров" пересчитал все известные сюжеты. Их оказалось четыре. Один из них — о самоубийстве бога. Скандинавский Один жертвует собой, девять ночей вися на дереве, пригвожденный копьем; Христа распинают римские легионеры; греческий Атис калечит и убивает себя, изойдя кровью, из которой год за годом произрастает теперь весенняя зелень. Губенко близок (так было и в его спектакле по чеховскому "Иванову") именно этот сюжет. Сосед уходит из жизни, примиряя Хозяина с решением дочери оставить ребенка.

Еще Чехов удивлялся: драматургов сейчас пятьсот тридцать шесть, и все они имеют успех. Так и в наши дни. Потом Платонов догадался: хорошая пьеса или плохая — одинаково интересно. Скучных и бессмысленных пьес нет, если зритель бдительно ищет смысл жизни. В театре действует ищущая тоска зрителя, а не умелость актеров и драматургов. Он хочет оказаться в месте каком-нибудь; вот в этом дворе; на сеновале. Среди кур и гусей.

Им важно знать, что делать по выходе отсюда из дверей.

А ведь когда-то умели отличать хорошую пьесу от плохой, и те времена, слава Богу, прошли. В главе 9 "Поэтики" Аристотель пишет, что если эпизоды следуют друг за другом без всякого вероятия и необходимости, то такие пьесы сочиняются плохими поэтами вследствие их собственной бездарности. Сейчас этого уже не понимают.

Писатель и драматург Юрий Олеша записывает в дневнике: "Я мог бы написать "Мертвые души", "Дон Кихота". По крайней мере, мне понятно, как это написано. Но есть произведения, которые я не мог бы написать даже принципиально. Это пьесы Чехова; я не знаю, как они написаны… Почему он их кончает именно тут, почему делает тот или иной переход именно там, зачем в "Трех сестрах" пожар, и что это за изящная жизнь, о которой мечтает провинциальный артиллерийский офицер?

А литературоведы, — те настолько запутались, что например, в бестселлере Г.Блума "Западный Канон" можно прочитать: "Самый плохой шекспировский спектакль, скверно отрежиссированный, сыгранный слабыми, не умеющими декламировать стихи актерами, и по своему масштабу, и по качеству неизменно превосходит постановку Ибсена или Мольера, будь она дурна или хороша".

О героях пьесы Марии Ладо (кроме, пожалуй, Соседа) мы практически ничего не знаем, они — никакие, и потому не можем полюбить их; можно только осторожно предположить, скажем, что Хозяин — вряд ли фанат Бруха, Шнитке или Сэмюэля Барбера и слыхом не слыхал о Блуме. Он, может быть, маньяк. Серийный убийца. Т.е. у актеров и зрителей в этом смысле неограниченные возможности. В результате, учитывая благородство замысла (написать хорошую пьесу) и природную доброжелательность автора пьесы (тут обмануться невозможно), зрители сидят — зачарованные. Игрой Александра Пряхина (Сосед), Лидии Савченко (Свинья), атмосферой спектакля, убеждающей нас, что актер — достойная профессия (на спектаклях Виктюка, Юрия Любимова, Марка Захарова мы так не думаем).

Однако выходя из дверей театрального подъезда в реальный мир, мимо сидящих в метро на полу молодых женщин с детьми (семья Дашеньки — зажиточна), мы ощущаем недостаточность благородства и доброжелательности. И даже некоторую их сомнительность. По-видимому, искусство совершенно бесполезно — согласно блистательному Оскару Уайльду, который был прав относительно всего.

На что Платонов меланхолично замечает: "Значит, ваше все — ничто!"

Муаммар Каддафи в "Зеленой книге" пишет, что театры заполняют люди несерьезные, неспособные играть в жизни героическую роль. Те, кто не понимает смысла исторических событий и не представляют себе будущего. Эти бездельники приходят в театр посмотреть, как течет жизнь. Скачущие на конях всадники не сидят на трибунах во время скачек, творцам жизни не пристало следить за тем, как актеры на сцене изображают жизнь. Сидящие зрители — это те, кто не умеют ездить верхом. Некоторые народы не знали театра, потому что жизнь их сурова, заполнена трудом, они серьезно воспринимают жизнь, им смешны всякие имитации жизни. Каддафи указывает и причину: если бы каждый имел коня, то не нашлось бы желающих наблюдать за скачками и аплодировать их участникам.

По Платонову тайной мира впоследствии, и навечно, займется искусство. Скачущие всадники слишком увлечены своей героической ролью и поднимают много пыли.