Газета Завтра 441 (19 2002)

— А я их объедал…как же мне все время хотелось есть… Они подобрали меня совершенно истощенного, больного, обмороженного, меня мучили страшные фурункулы, мы так долго скитались без пиши, не имея приюта. Сбежать из эшелона смертников нам удалось, но и избежав от расстрела, мы были на краю гибели — в чужих местах, среди разбросанных друг от друга хуторов, среди людей, языка которых не понимали,— рассказывает Николай Георгиевич спустя 60 лет. Мы пьем чай в его творческой мастерской, которая вся увешана работами мастера. В лицах представлена здесь сама история советской литературы. И журналисты, которые приходят к Кочневу, примагниченные творческим подвигом фотографа, практически на одном энтузиазме создавшем самую полную портретную галерею советских писателей, спрашивают в первую очередь именно об этом: как он снимал знаменитых людей, каковы его ощущения от знакомства с тем или с этим писателем, что интересного может вспомнить о Шолохове… Гагарине… Шкловском… Но скромно висит на стене и фронтовой котелок… "Ваш?",— спрашиваю. "Мой". И с рассказом о нем страшная, бессмысленная, все еще живая война подступает так близко! Кажется, мы попеременно прячем друг от друга наши слезы. Его мучают воспоминания. Меня ошарашивает подлинность происходившего когда-то с этим весьма обыкновенным на первый взгляд человеком…

— В одном хуторе бедная крестьянка дала нам чашку молока, в другом — накормил зажиточный, оказавшийся добрым человеком, литовец, который оставил нас ночевать в своем сарае. Показал, в каком направлении надо двигаться, чтобы не попасть на хутора, где была немецкая комендатура.

— Вас, бежавших, было двое? Как удался побег?

— Мы попали в окружение под Ленинградом. Неделю нас держали под оккупированным Чудовым, из Чудова повезли эшелоном под Ригу, и вот — остановка… Тысячи пленных поместили в загоне под открытым небом, два ряда колючей проволоки, вышки с пулеметчиками. Вокруг фашисты с овчарками. Утром нам давали 150 граммов хлеба с дробленой соломой и баклажку липового навара с сахарином — на обед. Голод, холод. Кто-то старался вырыть подобие землянки, я тоже в земле щель неширокую для себя прокопал от ветра. Некоторые вешались. Многие умирали от истощения и холода. Их складывали на подводу, пленники толкали подводу в лес. Однажды я увидел, как из телеги кто-то шевелил рукой — значит, погрузили еще не умершего, еще живого. Мы с Яшей Кравченко стояли и плакали, нас могла ожидать та же участь…

Лагерь, в котором нас держали, был разбит в небольшом лесочке. Мы от голода обрезали кору на липах, там остались только белые стволы. Листья тоже все обобрали, ветки сжигали… После войны, почти через 20 лет, я проехал снова по дорогам войны, был и там, в том местечке под Митавой, теперь оно называется Елгава. Хотел увидеть я тот страшный лес. Но о нем не осталось и воспоминания — в мирное время там построили какие-то хозяйственные объекты, ничего не напоминало о том лагере, где умирали советские военнопленные, и где мы со страхом и отчаянием ждали новых поворотов судьбы. На встречах с местными жителями я все это рассказывал литовцам, многие ничего не знали о лесном лагере, но у всех были свои тяжелые воспоминания о том страшном времени.

— Николай Георгиевич, а что было дальше, после Митавы?

— Однажды нас погрузили в вагоны и куда-то повезли. Было еще несколько коротких остановок, нас, однополчан, оказалось всего семеро, но потом, к моему большому горю, нас разлучили… Мы оказались в разных колоннах. Но еще до этого мы договорились, что постараемся устроить побег, чего бы это нам ни стоило. Пусть даже жизни. И уже эта мысль меня не оставляла. Но надо было ждать. Удерживала угроза немцев — за одного бежавшего они будут расстреливать пленных. В одном из лагерей убежавшего солдата привязали колючей проволокой к заграждению, страшно избили и потом расстреляли, пригрозив, что теперь будут расстреливать по десять человек за одного.

— А кто это, Яша Кравченко?..

— С Яшей мы выходили из окружения. Нашли на убитом немце карту местности и шли по ней. Наши советские карты были неточные, старые, а это была новейшая, очень точная карта, мы по ней дошли почти до реки Волхов. Оставалось только переправиться к своим…Мы только не знали, что по берегу ходят немецкие патрули.Так мы попали в плен. Среди нас оказался еще один наш боец — полковой повар Володя Глушко, но потом, как я сказал, всех разбросало, кого куда. Не знаю их дальнейшей судьбы. Он был то ли из Алупки, то ли из Алушты. После войны я был проездом в Алуште и наводил справки, Глушко там не числился… Наверное, из Алупки все-таки.