Газета Завтра 507 (32 2003)

Спасся один человек и взобрался на остров —

Съеденный ржавчиной трав ископаемый остов.

Вот он бредет, наступая на снулый плавник.

Пар изо рта возникает пред ним, как двойник.

Дикий кустарник и щели. Мертво и убого.

Там он разводит костер, чтоб согреться немного.

Словно заря занимается — пламя горит.

Дрожь пробегает по острову… Это был кит.

Сильный ожог вызвал в нем подземельные схватки.

Остов трещит. Распрямляются горные складки.

Кит загибает фонтан и падучей водой

Гасит костер. В голом воздухе пахнет бедой.

Мощным ударом хвоста знаменуя свободу,

Он поднимает волну и уходит под воду.

Всё, что на нем наросло, оседает на дно… 

Левиафан или остров — не всё ли равно? 

Затем перед Христом появился Сатана.

Это был Левиафан! И ударом хвоста

Ад всколыхнул и обрушил его на Христа…

После битвы с Сатаной Христос, проходя со спутниками по аду, проронил загадочные слова: — Кит замахнулся хвостом… 

Это всё о том же. В конце поэмы кит погружается в воду, ад погружается в Ад. Таково мое эсхатологическое предвидение. Оно чисто христианское. Будем надеяться, что в Аду время иное, чем на Земле, но Серафим Роуз предупреждает: "Сейчас уже позже, чем вам кажется".

В.Б . Я продолжаю вопрошать. Как ты разделяешь в Христе человечье и Божеское?

Ю.К . Православие говорит, что в Христе человек и Бог неслиянны, но составляют одно целое. Сия истина выше человеческого разумения. Как христианин, я ее принимаю на веру. В поэмах Бог и человек в Христе пульсируют. Я это выразил образом маятника — качанием головы. Христос часто качает головой. Такова амплитуда маятника: то Иисус, то Христос. В первой поэме Бог-Отец решил испытать человеческую часть Христа на крайний предел. Святой Дух перенес Христа в пустыню и оставил его (именно его, а не Его) наедине с дьяволом. Тот стал искушать Христа. Только на третьем искушении Христос понял, что остался один — просто человек, без Божьей ипостаси. Как только он выдержал третье испытание, к нему мгновенно вернулась Его Божья ипостась, и Он тут же испепелил дьявола. Во второй поэме, если ее читать внимательно, тоже видно, когда в Христе проявляется человечье, а когда Божье. Например: 

Бог огляделся во тьме и нахмурил чело... 

Тут, конечно, Бог. Только Бог может видеть во тьме. Сколько бы человек ни оглядывался во тьме, он ничего не увидит.

В.Б . Каких традиций ты придерживался при написании поэмы? Русских былин, или античной литературы, или же Данте?

Ю.К . Тех же, что и всегда, начиная с двадцати пяти лет, когда у меня произошел резкий поворот в сторону символа и мифа. Вспомни "Атомную сказку". Мои корни — в русском и славянском эпосе, вообще в мировом эпосе: тут и "Старшая Эдда", и "Калевала", и греческая мифология, и "Ригведа", и "Махабхарата". Но прежде всего я русак. И чужое я претворяю в родное, в русское. А былинный размах в поэме чувствуется. Спутники Христа, оставшиеся одни, двинулись дальше. Но как? 

С первого шага, признаться, широкого шага

Мы налетели на камень, лежащий вдали.

Это не семимильные шаги из европейского эпоса, а пошире.

Мы приближались к огню.

Сколько звезд, столько верст!

Воздух шумел на ходу, разрываясь, как холст.

А Данте тут ни при чем. В его аду тесновато.

В.Б . Видишь ли ты себя самого в аду?

Ю.К . Еще как! В самом конце поэмы —

Мы оглянулись, и оба низринулись в ад...

Тьма опалила огнем — мы влетели в огонь

И оказались в печи. Смерть меня охолонь!..

Панцирь защиты трещал и искрился от жара.

Чмокали кости во мне, как болотная мшара.

Внутренний свет зачадил и полез из ушей.

Душу осыпало скопище огненных вшей.

Я раздувался, как труп, от гнетущего жара.

Ужас загваздал меня, как болотная мшара.

И почернел я, как ночь среди белого дня.