Газета Завтра 524 (49 2003)

А в языке или через язык — все! Думы, воображение, речь, общение, а главное — вся культура, со всеми нормами и аномалиями, запретами и разрешениями, установками и ценностями; и понимание, и самоощущение, и поведение, и воззрение, мировидение и мироведение, знание, а соответственно и сознание: свое и общее. Все так или иначе "обволочено" языком, опосредовано — от языка как живой идеальной реальности зависит ко всему отношение, всего понимание, всего одобрение или порицание.

Ведь дело тут не в словах, которые лишь орудие, а в понятиях, которые не суть слова, хотя словами могут быть выражены. Вот человек бывает со словами, а без понятия — и это "без понятия" куда как важнее слов. Словами сыплет, а понятия, о чем сыплет, не имеет. А в языке как раз понятия важнее слов, ибо они и есть часто сама суть, а не только знак, как слово. Язык не только больше, чем слова и грамматика, но он еще и больше, чем… язык, т. е. больше того, что человек способен выразить словом "язык". Только уяснив это, можно представить себе, что есть в действительности язык — эта более чем информационная среда, ибо она восходит к тому, что можно назвать предынформацией, и нисходит к тому, что можно было бы назвать послеинформацией.

Русский мир — мир русского языка и народа. Человек живет в своем языке, он в нем находится, им питается, его изменяет и пополняет, через него выходит в мир и мир же воображает, общается с себе подобными, ставит задачи и их разрешает, действует, трудится, творит, исследует, познает, умножает знания, философствует, мудрствует, поклоняется богам, воспринимая их или до них додумываясь — полностью реализуя себя как существо, обладающее не просто сознанием, а сознанием рефлексирующим, абстрагирующим, идеализирующим.

Соответственно, русский человек живет русским языком и обладает вследствие этого русским сознанием.

***

Вообще говоря, у человека всегда и всюду только один в полном смысле слова язык — родной, который от рода, рождения, родины, от предков, от родителей, от глубины отраженных в языке веков и от широты собранного в языке пространства. Один!

И суть здесь не в том, на каком языке человек вообще говорит, или даже на каких языках, а к какому языку он принадлежит по рождению, если, конечно, эта принадлежность была родителями ему обеспечена. Двух языков как родных быть не может, ибо человек не может обладать двумя сознаниями, коли он несознательный шизофреник. И если нам сейчас приведут пример русских дворян, владевших русским и французским языками якобы одинаково, то, во-первых, не все тут так просто, ибо какой-нибудь язык все-таки превалировал — в глубине сознания, а не на бытовой поверхности. Во-вторых, мог ведь получиться и француз из русского дворянина, который был тогда фактическим инородцем. В-третьих, имела место и языковая шизофрения — глубинное раздвоение сознания, из-за которого бедный русский дворянин не находил себе места, подаваясь то во французы — в Париж, то в декабристы — в Петербург.

В любом случае должен состояться сакральный выбор — выбор родного языка, а вместе с тем и родного — своего — сознания: либо это делается родителями (вместе, разумеется, с дедушками и бабушками, дядьями и тетками), либо это делается самим человеком, тем же несчастным русским дворянином (не будь Арины Родионовны, что бы мы получили от Пушкина?), на которого предки навесили неродной французский язык.

Наука ныне утверждает, что отвыкание от родного языка в иной языковой среде сродни такой ломке сознания, при которой как раз и возникает проклятая шизофрения, сопровождаемая упрощением, если не падением сознания, его деградацией. Второй язык, как и второе сознание, не становится родным. Владимира Набокова нет никакого резона здесь поминать, хоть и писал он по-английски: во-первых, он был уже от рождения русским, а во-вторых, писал-то он по-английски неважно — с позиции русского, конечно, человека.

Во втором языке, т. е. и во втором сознании, многого не достигнешь. И пример Соединенных Штатов ничего обратного нашим утверждениям не доказывает: либо культура там творилась на родном и общепринятом английском языке, либо создавался шизофренический суррогат, не имевший никакой, кроме пустотной, ценности. Что же касается практических дел, то, во-первых, наибольшую удачу переживали все-таки англоязычные американцы, для которых мир вокруг не был очень уж чужим, скорее другим родным; во-вторых, в мире денег, где деньги — все, не так уж важен язык, о котором мы здесь говорим, ибо его заменяет язык денег; в-третьих, не надо забывать и об этнических образованиях, весьма и весьма закрытых типа землячеств, общин, мафий, каких-либо иных группировок, что облегчало деловую и любую другую жизнь в многоязычной Америке, т. е. родные языки не так уж и утрачивались в денежном Атланто-Вавилоне.